Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

    Кричали еще долго и составляли приговор, где постановили просить кого следует о немедленной помощи казакам. И в приговор всем хотелось вписать обидные, гневные, страстные слова, но писарь Ивашкин ловко смягчал выражения, и приговор вышел деликатным и почтительным. Молча подписывали и уходили, как волки, злые и упрямые, готовые на все… Атаман следил неподвижно, а писарь звонко скрипел пером на бумаге…

    Начальство собиралось уходить, когда дверь медленно отворилась и в правление, вместе с морозным облаком, вошел высокий, костлявый мужик с робким и несколько наивным лицом. На этом лице не было совсем растительности, и голубые глаза смотрели доверчиво и кротко.

    Мужик низко поклонился атаману, потом писарю, потер большие, изветренные руки и потоптался на месте, моргая ясными, доверчивыми глазами. Атаман, надевая шубу, покосился на мужика и коротко спросил:

    — Зачем?

    Мужик полез за пазуху, достал какую-то бумагу, подал атаману и сказал тоненьким, совсем бабьим голосом:

    — Мы по доверию, значит…

    — По какому доверию?

    — От общества, значит… по доверию… Ходатель, значит.

    Атаман подал бумагу писарю. Тот пробежал и ухмыльнулся. И сказал мужику:

    — Айда с господом богом.

    — Да в чем дело? — спросил атаман.

    — Тоже ссуду и хлеба просят. Это — разночинцы, Иван Миколаевич; живут на казачьей земле… Мы здесь ничего не можем сделать.

    — Конечно, Тебе надо к земскому… Вы — не казаки. Нам своих бы прокормить… На какой статье проживаете?

    — На вашей, на казачьей…

    — Да где это?

    — Три версты отсель: на Козьем.

    — Знаю. Сколь домохозяев?

    — Десять, значит, дворов…

    — Хм… К земскому надо; вы не казаки…

    Мужик взял бумагу, сложил ее аккуратно, сунул за пазуху и развел руками:

    — Диковина. Нигде не принимают нас. Ровно не одному царю служим.

    — Ну, айда со Христом, — махнул рукою писарь. — Иди с богородицей…

    — Уйду, почтенный, уйду… Тоже вот ись хочем…

    — Все разве слопали? — спросил атаман.

    — Все зачистили — теперь у всех свистит. Скотину, значит, кончили еще осенью… Дров порубить на продажу нельзя: ваш лесок… У кого корма остались — пока этим и держатся; продают в городе. Скоро и это зачистим… Беда. Совсем беда. И не знаем — куда обратиться: везде, значит, не принимают нас. А за землю много лет платим вам… В аккурат платили.

    — Вишь, вы не казачьего сословия…

    — Брюхо-то у всех одинаково, господин атаман: ись просит.

    — Иди, иди.

    Мужик вышел из правления и медленно направился к гнедому мерину, привязанному у столба. Мерин стоял неподвижно, закрывши глаза пушистыми ресницами, отвесил нижнюю губу и дремал… Его впалые бока, острый, измызганный хребет, покрытый снежинками, и низко понурая голова с отвислой губой — точно подчеркивали, что впереди, в пляске и свисте метелей, идет черная, костлявая нужда, цепкая и нахальная, как пьяная, бесстыжая женщина. Что страшно далеко еще до ясных, солнечных дней, до кудрявой зелени, до росистых ночей в полях, когда гибкое, веселое ржание, как звон металла, дрожит за зелеными перелесками…

    Мужик отвязал мерина, ласково заглянул в его грустные, слезящиеся глаза и сказал вслух странно упавшим голосом:

    — Айда, Гнедко… Бают, надо к земскому…

    Сел в сани и заворотил лошадь. Гнедко тяжело и не-уклюже поворачивался и, кажется, думал:

    «Не привыкать, хозяин: всю жизнь ездим по начальству…»

    Легонькой трусцой добрались до квартиры земского. Как раз земский принимал прошения, хриповато ворчал на то, что люди «вечно судятся», и сам он, худой, как щепка, с землистым лицом и острым кадыком на тонкой дряблой шее, производил гнетущее серое впечатление… Точно кто-то, такой ненавистный и склизлый, раздуваясь от жадности, сидел внутри человека и сладострастно высасывал кровь, краски, звучный голос, молодой нежный смех…

    Когда дошла очередь, мужик подал бумагу земскому. Тот мучительно сдвинул брови, долго всматривался близорукими, глубоко впавшими глазами в написанное и, наконец, пожал худыми, костлявыми плечами:

    — Не понимаю. Что это?

    — Это доверие, ваше благородие: ходатель я.

    — Какое доверие?

    — От общества, значит, полномочие, ваше благородие… На пропитание домохозяев хлопочу. Доверие, значит, мне, Антипу Ветошеву…

    — Не понимаю.

    Настоящая неподдельная тоска звучала в голосе у земского. Как будто совсем не читал прошения, не вдумывался в слова мужика, а все мучительно слушал, как тот пухлый и жадный, притаившийся внутри, сосал жизнь по каплям и сушил, как зной раскаленный — степь, — молодость, смех звонкоголосый… Слушал и как лунатик спрашивал:

    — Вы… крестьянин?

    — Так точно. Из хрестьян будем… Вятской губернии…

    — Вятской?

    — Так точно.

    — Как зовут?

    — Антипом, ваше благородие, Антипом, а фамилия — Ветошев…

    — Вы просите помощь?

    — Так точно. Потому, значит, скоро караул будем кричать: ни хлеба, ни кормов. А до весны еще тю-тю, ваше благородие…

    — Так. А где вы живете?

    — У казаков на статье… На казачьей, значит, земле: на Козьем.

    Земский взглянул на мужика немного прояснившимся, понимающим взглядом и сказал:

    — Надо у казаков просить: вы на казачьей земле живете…

    — Просили — отказывают…

    — Почему?

    — Вы, дескать, не казаки, а хрестьяне и прочие: разночинцы, значит… Отказали.