Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

    Пили чай, разговаривали, прикладывались к «еще по единой», и мысли у Зайцева, розовые и праздничные, сходились в одном: что хозяин, несомненно, хороший человек, гостеприимный, и та грань жизни, где слабо очерчивались черные мужицкие тени под серыми соломенными кровлями, тушевалась в приятной обстановке, где шумел никелированный самовар, а чай разливала пышная женщина с пылающим лицом и наливной грудью… Думал об этом и невольно поморщился, когда вспомнил, что там, в звонкоголосом городе, осталась жена, которая недавно вынесла трудную операцию и походила на выжатый лимон. Вспомнил ее прозрачные, костлявые руки, с тонкими, бескровными пальцами, заостренный нос и вечное болезненное нытье, в котором выступало одно выпукло, что он — лично — в жизни «не практик». Невольно в душе сорвалось мысленно-злобно:

    «Гимназию окончила… На курсах была… А что, собственно, она мне доставила в жизни? Вечные болезни, операции, заостренный нос и погоню за практическими понятиями… Черт бы их забрал, всех этих умных, практических женщин! Ведь вот сидит женщина сейчас: здоровая, непосредственная, без фраз, без рисовки… Н-да!..

    Хотелось думать о другом, и Зайцев спросил хозяина:

    — Вы что? Исключительно торговлей занимаетесь?

    Яков Семеныч вытер платком потное лицо и ответил:

    — Все помаленьку: и торговля, и хлебопашество… Сепараторы вот поставил недавно…

    — А это что такое?

    — А это масло сливочное выделываем… Это недавно, ваше высокородие… Постараюсь доставить вам маслица…

    — Ну… я ничего не беру!..

    — Это так, ваше высокородие: гостинец… Для нас ничего не стоит…

    — А много засеваете?

    — Десятин сто…

    — О-го! Арендуете землю?

    — Нет, своя собственная…

    — Так. А торговля идет?

    — Плохо: беднота все больше… С хлеба на квас перебивается. И все в долг больше даю…

    — Отдают?

    — Ну, не всякий раз. Иной просит подождать до осени, до уборки хлеба, значит, а затянет года на два. Ну и ждешь. Судиться я не люблю, ваше высокородие, а все честью: отдадут — ладно, не отдадут — жду… Не поверите: есть долги рублей на двести.

    — Так… ведь это вам убыточно?

    Яков Семеныч взглянул на икону, широко перекрестился и сказал проникновенно:

    — Господь не оставит. Мы больше на господа надеемся… Вот ныне летом хочу в Верхотурье сходить — к мощам Симеона праведного. И даю в долг почему? Я уж вам по правде…

    — Пожалуйста!

    — Душа болит, ваше высокородие! За всех у меня душа болит — это вам и моя супружница скажет. Придет в лавку бабенка али мужичок — и в ноги: батюшка, такой-сякой, отпусти чаю-сахару и прочего… Да ведь вы, говорю, старое не отдали? Опять в ноги: все отдам осенью! Душа не камень, ну… и раскиснешь! Запишешь в книгу лавочную карандашом, а ныне, говорят, в судах такие книги в расчет не принимаются… Надо, значит, чтобы книги были по форме и чтобы расписка покупателя в книге была собственноручная… А нам где это? Ежели по-настоящему книги заводить — с разными там формами да с письмоводителями — так сам, извините за выражение, без штанов останешься!..

    — Яшенька! — кокетливо-укоризненно протянула Анна Ивановна.

    — Хе-хе! — отозвался Зайцев. — Это ничего, хозяюшка: Яков Семеныч — русак. Хе-хе!

    — Именно русак-дурак, ваше высокородие! Правильно сказали: русак-простак всякому верит, потому что душа у него такая. Ну, вот так и живем день да ночь — сутки прочь… А сам трудолюбие всякое люблю: не могу без дела. Приступал к делам без ничего, можно сказать, а теперь, слава всевышнему! Бывало, покойная жена, Елена Ивановна…

    — Вы разве на второй женаты? — спросил Зайцев. Яков Семеныч узенько прищурил масленые глаза, погладил бороду и ответил:

    — Третью изнашиваю. Хи-хи-хи!

    И все засмеялись: Яков Семеныч с тонким визгом, Зайцев жидким тенорком, а супруга опустила глаза и беззвучно колыхала наливной грудью.

    Яков Семеныч хотел говорить дальше, но в комнату вошла плотная, босоногая баба, что приносила Зайцеву воды, и сказала:

    — Яков Семеныч! Вас спрашивают там.

    — Кто?

    — Дарья.

    Пушников странно заволновался, вскочил с места, но опять сел и обратился к Зайцеву:

    — Ваше высокородие, дозвольте: тут до вас одна женщина большую нужду имеет…

    — В чем у нее дело? По убийству?

    — А это… я объясню вам.

    — Что же… пусть зайдет сюда…

    — Зови Дарью сюда! — приказал Яков Семеныч бабе.

    Баба ушла и через минуту, тихо-тихо, как серая тень, робко вошла женщина и остановилась у двери. Долго крестилась на икону, точно проржавленными пальцами, низко поклонилась всем и хрипло произнесла:

    — Чай да сахар милости вашей…

    Все трое молчали и смотрели на бабу. Она стояла у двери, высокая, костлявая, черная, с жуткими, ничего не говорящими глазами в синеве. Тонкие, сухие губы истрескались: она часто облизывала их и, заметно волнуясь, дрожащей рукой сжимала другую.

    — Вам что угодно, голубушка? — мягко, с сознанием права и силы, спросил Зайцев и тотчас же сделал „казенное“ лицо.

    Баба сделала шаг вперед и беспомощно взглянула на хозяина. Яков Семеныч прижал руки к груди, повернулся всем корпусом к Зайцеву и произнес нежно:

    — Позвольте объяснить, ваше высокородие: они — народ темный…

    — Пожалуйста.