Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

    В зале, куда вошел Зайцев, сидел уже Мандель и беседовал с матушкой — маленькой и полной женщиной. Мягкая мебель, ковры, драпировки у дверей и диван, над которым в золоченой раме висела картина, изображающая „Море ночью“. Моря, собственно, не видать было, а из синевы фона резко выделялись паруса какого-то судна да огромный месяц, почему-то ужасно желтый, легкомысленно усевшийся на самом кончике торчавшей мачты.

    Познакомились. Поговорили обо всем понемногу: о семьях, о ранней весне, о посевах. Батюшка рассказал, мимоходом, такой анекдот из семинарской жизни, что матушка не выдержала и вышла „по хозяйству“. Пришел молчаливый и лысый фельдшер в очках, приготовил стол с закусками и винами. После предварительной выпивки засели за карты. Батюшке не везло, Зайцев выигрывал, а молчаливый фельдшер после каждой игры подходил к столу и выпивал. Доктор Мандель больше проигрывал, но был совершенно спокоен и посвистывал.

    В разгар игры в залу вошли еще двое: высокий, сухопарый семинарист с прыщеватым лбом, толстым носом, но умными серыми глазами, и девушка — полная, смуглая, с слегка розовыми щеками. Батюшка взглянул на Зайцева и произнес:

    — Это мои дети: Семен и Людмила.

    — Очень приятно…

    Семинарист небрежно ткнул Зайцеву руку и произнес октавой:

    — Гонибесов…

    — Очень приятно!.. Судебный следователь Зайцев.

    Помолчали. Зайцев наклонился к батюшке и спросил любезно:

    — Вероятно, дети ваши учатся?

    Отец Василий усмехнулся и ответил:

    — Да, учились, а теперь изгнаны…

    — Неужели? За что?

    — Спросите их. Говорят, что ныне в училищах режим невозможен. Сынка вытурили из шестого класса семинарии, а дочку из епархиального… Господь послал утешение на старости лет: обрадовали! А я, можно сказать, ночей не досыпал и все думал: вот окончат ученье и в люди выйдут… Не тут-то было!

    Людмила густо вспыхнула, повернулась и вышла из залы. Семинарист не моргнул глазом, спокойно уселся около бутылок и налил себе рюмку водки. Выпил, закусил и еще налил.

    — Ты бы, Семен… того!.. — внушительно оглянулся на него отец Василий.

    — Не беспокойтесь, папаша: вашего достоинства не уроню!..

    — Я не об этом…

    — Не беспокойтесь!..

    Батюшка замолчал. Откуда-то выплыла матушка, тихо подошла к сыну и что-то прошептала ему на ухо. Семинарист налил третью и произнес сочно:

    — Не беспокойтесь, мамаша!..

    Матушка опять беззвучно уплыла куда-то. Семинарист закурил папиросу и начал смотреть на играющих. Чтобы несколько разрядить атмосферу, Зайцев спросил отца Василия:

    — Вам, батюшка, знаком Яков Семеныч?

    — Лушников?

    — Да.

    — Еще бы: церковный староста, не скуп на благолепие храма и имеет благословение от евладыки. Превосходный человек!

    — Я думаю так же. Притом замечательно гостеприимный субъект!.. Я у него остановился и — представьте — сам пригласил…

    — Весьма приятный человек! — подтвердил батюшка.

    — И, кажется, добрый?

    — Душевный человек!

    Семинарист прозвенел рюмкой и прорычал октавой:

    — Первый… м-м-м-ерзавец!

    Все затихли.

    — Г-р-р-р-абитель! Мироед!

    Зайцев разинул рот, чтобы возразить, но семинарист бросил опять:

    — Ати-л-ла!

    — Но, позвольте, молодой человек…

    — Нет, вы позвольте!..

    — Семен! Так со старшими не говорят, — строго произнес отец Василий.

    — Я не умею деликатничать, папаша, уж извините! Не понимаю: зачем представлять людей в розовом виде, если не знаешь их досконально… Яков Семеныч… Приятный человек… Малина… мармелад, печенье! Благословение от владыки… Тьфу! Вы, господин судебный следователь, не читали Шиллера?

    Зайцев слегка покраснел и ответил:

    — Читал когда-то…

    — Ну-с, так у Шиллера есть такие слова: „О, вы, фарисеи, исказители правды, обезьяны божества!..“ Это в „Разбойниках“ у него… Вот папаша говорит: „благословение от владыки…“ А мне хочется ответить: „о, вы, обезьяны божества!..“

    — Замолчи, Семен! Не оскорбляй, хоть при людях…

    — Не беспокойтесь, папаша: не замараю!..

    Выпил еще, закурил и близко подошел к Зайцеву. Что-то злое и насмешливое прыгало в его серых глазах. Зайцев остановил игру и вежливо повернулся лицом к семинаристу.

    — Вы позволите сказать вам несколько слов?

    — Пожалуйста, молодой человек.

    — Вы не обижайтесь, пожалуйста: у меня такая манера говорить…

    — Я… нисколько.

    — Вот даве папаша рекомендовал меня и сестру — изгнаны из училищ. Репутации, значит, подмочены. Так! Я и сестра не обижаемся, хотя, конечно, это и… ранит немного душу. Но мы извиняем отца, ибо у него свои убеждения на этот счет, у нас свои… И… постараемся с сестрой не висеть у отца на шее…

    — Семен! Это к делу не относится… Это — семейное.

    — Относится, папаша. Если вы, с одной стороны, всем и каждому кричите о своих детях изгнанных, то, с другой стороны, вы обязаны, папаша, доказать, что ваши дети изгнаны по их собственной вине. Вам этого никогда не придется доказать, а у меня и сестры совесть на этот счет спокойна-с!

    — К чему ты это, Семен? — прервал побледневший отец Василий.

    — К тому, чтобы вы все-таки на следующий раз не издевались, папаша, особенно при людях. Ну, это кончено! Теперь об Якове Семеныче — благодетеле сирых, убогих, в душу раненных… Да будет ему легко, как пух лебяжий, благословение владыки!

    — Семен! Выйди!