Рассказы и повести. Скандалист, или вечера на Васильевском острове.

— Знаем, слышали. Читай свое!

Тогда он понял, что ему хотелось читать именно свои стихи — как бы они ни были плохи, — а не чужие. Он прочел:

Перо в руке, и губы плотно сжаты.
В углу двойник. Сломился нос горбатый,
И губы внятные сломились под углом.
Горит свеча и воск сдвигает ярый
Вниз от огня на мой подсвечник старый,
И слышу я: внизу стучатся в дом.

«Ты — тень моя! Ты часовой примерный.

Меня знобит, и болен я, наверно.
Спустись по лестнице! Внизу стучат ко мне»,
Так я сказал, оборотись с улыбкой,
И вот в ответ услышал голос зыбкий
И вижу: тень склонилась на стене.

«Возьми огня!» — «Хозяин, что за это

Я получу?» — «Что хочешь!»
И за светом Уж плоская продвинулась рука.
Вот по стене скользит, как облак черный,
Проходит в щели быстро и проворно 
И возвращается, спокойна и легка.

Мне показалось, что в окно пустое

Стучится снег холодною рукою,
И оглянулся я, зажав перо в руке:
Перед свечой, что воск сдвигала ярый
Вниз от огня на мой подсвечник старый,
Сидит старик в зеленом сюртуке.

«Вы, сударь, кто?» — «Приятель Шваммердама».

«Точнее, сударь, говорите прямо!»
Молчит он, опершись на край стола.
И вдруг морщины в плотный полог слиты,
Кривится рот, и вместо ног — копыта.
И за плечами — мощные крыла.

«Мне, милостивый государь, конечно,

Как человеку с честью безупречной
И ваша честь отменно дорога», —
Так он сказал, и мне казалась странной
В его устах с акцептом иностранным
Глухая речь. И на ноге — нога.

«Племянник мой, что в аде крыши мазал,

Вотще лишился тени долговязой,
Она пристала к краске навсегда…
Как наших мест старинный посетитель
Вы мне свою взамен не продадите ль?
Что скажете?» и я ответил: «Да!»

Взвились крыла, и в облачной метели

Две тени плоские со свистом пролетели
Над крышами, за дымной нелепой.
Я был один. Металась в ветре вьюга,
И одиночество мне было верным другом,
И город каменный качался за спиной.

— Ну и плохо! — сказал Бортников. — Очень плохо! Непонятно и даже вредно. Ей-богу, вредно! Чертовщина какая-то. Тень продают… Ерунда! Тень есть результат столкновения световых лучей с телом, для них непроницаемым. Ее, как известно из физики, ни продавать, ни каким-либо другим способом от себя отчуждать невозможно. А ты продаешь. Чертовщина какая-то! Я бы запретил!

Ногин молчал, покусывая губы.

Ничего не ответив, он посмотрел на Сашку.

Сашка что-то подозрительно долго возился с печкой, отгребал угли.

— Нет, почему же, неплохо, — пробормотал он наконец, — нельзя сказать… Неплохо! Только вот там с этим Шваммердамом напутано. Шваммердам — это все-таки историческое лицо, с ним нужно обращаться с осторожностью. И вообще, как-то, знаешь… Вот рифмы тоже не совсем точные: вьюга — другом… Но все-таки хорошо. В общем, хорошо написано!

Он со зверским видом смотрел на Бортникова. «Видишь, парень влип, вкатился, а ты тут еще масла в огонь подливаешь, собака», — прочел в этом взгляде Ногин.

В другое время, в другой час он, вероятно, стал бы возражать, обругал бы их за узость, за то, что они ни черта в поэзии не понимают, — и начался бы отчаянный, бесконечный студенческий спор о полезности или бесполезности литературы, о преимуществах точных наук, перед гуманитарными, о том, важнее ли одна электрическая станция десяти первоклассных поэтов или нет.