Рассказы и сказки

— Еще этого недоставало! — говорит Соре сердито. — Bpaгам моим на погибель!.. И тебе она хочет голову вскружить, чтоб и ты не слушалась матери?..

Ханэ отвечает с плачем:

— Нет, мамочка, нет! Не бойся только! Я тебя всегда буду слушаться! Какого бы жениха ты мне ни дала.

Раздается звонкий смех.

То Ривке смеется над наивностью сестры.

— Злюка! — кричит Соре, — ребенок болен, опасно болен… смеяться бы тебе, знаешь, как?..

— Не проклинай, Соре, — успокаивает ее старик, — ведь и она еще ребенок.

Соре уходит, раздосадованная, и, оставляя комнату, кричит Ривке:

— Встань, франтиха! Дай Ханэ чаю, вымети комнату…

Старик Менаше выпил свое молоко и уселся у окошка.

Через оконце виднеются лишь длинные, узкие тени, которые от ног прохожих падают на маленькие стекла…

Чем ближе к полудню, тем быстрее меняются тени и тем печальнее становится старик. Люди спешат, бегут, торгуют, работают, лишь он один (так кажется ему) ни для чего уж не годится.

Он берется за псалмы.

Дрожащим голосом прочитывает он стих по-древнееврейски, стих в переводе и некрепкою ногою качает колыбельку Янкеле.

Ривке, полуодетая, сидит на кровати Ханэ: обе пьют чай. Рядом с Ривке, пышущей здоровьем и жизнью, Ханэ кажется еще более болезненной, еще более бледной и маленькой, еще более ребенком.

У них идет интимный разговор.

— Я не скажу, Ханэ, расскажи!

— Клянись!

— Клянусь….

— Чем?

— Чем хочешь.

Ханэ морщит лоб и придумывает:

— Здоровьем Янкеле!

— Здоровьем Янкеле, — повторяет за нею Ривке.

— В чем?

— В том, что сохраню в тайне все, что ты мне доверишь…

Ханэ задумывается.

— Сиди, — говорит она, — я не могу… я лучше лягу и буду смотреть в потолок, а то я забываю, путаюсь… Когда я лежу и смотрю вверх, я все вижу перед собой… мне все представляется ясно…

— Ну, ложись, Ханэ…

— Ты также. Приложись ухом к моим губам, это — страшная тайна! Я не хочу, чтобы дедушка слышал!

И Ханэ морщит лоб еще сильнее. Она дышит тяжело, точно на ней лежит большая тяжесть. Она откидывается на подушку.

Сильно заинтересованная Ривке ставит быстро стаканы на стол и ложится возле Ханэ.

Старик прерывает чтение псалмов и, обернувшись к кровати, говорит:

— Не лучше ли, Ривке, прибрать?

— Сейчас, сейчас, дедушка, — отвечает Ривке, — Ханэ хочет мне что-то рассказать.

Старик с печальной улыбкой качает головой и опять начинает распевать свои псалмы.

И Ханэ рассказывает, сморщив лоб и широко раскрыв почти неподвижные глаза, которых Ривке несколько пугается.

Ей кажется, что Ханэ рассказывает не по памяти, а видит что-то перед собой и говорит то, что видит. И голос ее такой глубокий, и дыхание такое горячее…

Ханэ рассказывает:

— Кухарка куда-то вышла… Я осталась в кухне одна… жду мамы… она должна прийти за мной.

— Ривке, — перебивает она себя вдруг, — когда мы ели пшено с медом?

— Вчера, — отвечает Ривке недовольным голосом.

— Так это было-таки вчера… да, вчера… Сижу себе так и пью чай. Кухарка дает мне всегда чай… когда бы ни пришла, она мне дает чай… А там пить чай так приятно… с серебряной ложечкой… блестит… От чая становится тепло во всем теле… И сахар, слышишь ты, внакладку. Я хочу пить вприкуску, остаток домой отнести, кухарка не дает сахар, говорит она, тебе полезен… и следит, чтобы я положила все три куска.

Кухарка получает там целый фунт сахару… целый фунт в неделю! Кроме того, она берет еще сама.

Мама говорит… она берет из серебряной сахарницы, что стоит в первой комнате… она стоит открытая… я сама видела. Но я брать не буду…

На сахарнице изображен олень. Сама Пимсенгольц мне сказала, что это олень… С такими большими, ветвистыми рогами… действительно, олень…

— Итак, ты сидишь на кухне? — напоминает ей Ривке.

— Да, сижу я там на кровати… Ну, и кровать же у кухарки! Три большие подушки, наволочки белые, как снег… вязаные кружева, а сквозь них видно красное… Большие перламутровые пуговицы величиною с двугривенный! Стеганое атласное одеяло, посредине большой круг, вроде колодца! Кругом орлы с громадными крыльями… Поверх кровати еще зеленое шелковое одеяло… Настоящая барыня эта кухарка, но добрая. Она меня приглашает сидеть на кровати, в ногах… одеяло отгибает… Она меня любит, говорит она, и знаешь, Ривке, почему?

— Почему?

— Она имела, — говорит, — такую же девочку, как я. Звали ее не Ханэ, но моих лет… Поэтому она и меня любит, говорит она… Отчего ты вздрогнула, Ривке?

— Так, ничего… рассказывай дальше, Ханэ…

— Сижу и пью чай… а она входит.

— Кто?

— Битая невеста.

— Как битая?

— Ты разве не слышала? Ведь мама рассказывала. Да, да, ее бьют, потому что она не хочет того жениха…

— Ага! Ну… хорошо, она входит?