Рассказы из книги 'Опасайтесь лысых и усатых'

-- Мое писание началось случайно. Я не помышлял быть писателем. Когда мне было лет семнадцать, задолго до революции, думаю, что в 1910 году, я написал сказку. Я жил тогда в Петербурге и учился на частных сельскохозяйственных курсах. Написанную сказку я никому не показывал, пока не узнал, что обработкой сказок занимался Алексей Михайлович Ремизов.

Я решился пойти к нему.

Свою сказку вместе с письмом я оставил у швейцара. Меня не впустили. В письме я просил прочитать сказку и ответить мне. Получил я от Ремизова очень ласковое и любезное письмо, в котором он писал, что сказка ему понравилась и будет напечатана в журнале "Заветы". (Выходил тогда и такой журнал, его редактором был Иванов-Разумник. Журнал был закрыт перед первой мировой войной -- его не любило начальство.)

Когда я во второй раз пришел к Ремизову, он меня принял. Он сел со мною за стол, положил мою рукопись, и мы стали от слова к слову ее просматривать. Он показывал на промахи, учил и поправлял меня. Это был естественный урок и запомнился мне на всю жизнь. Тщательное, бережливое отношение к слову Ремизов внушил мне сразу. Он же познакомил меня с Пришвиным, который считался учеником его, с Шишковым.

Интервью с чаепитием. В сочетании этих двух слов заключена какая-то неестественность. Так я и чувствовал себя в день первого знакомства с Иваном Сергеевичем. Хотелось просто попить чаю, поболтать о том о сем с хозяином, очень располагающим к сердечной беседе. Но приходилось делать дело -- журнал "Вопросы литературы" висел надо мной, денег там даром не выдавали.

Само слово "интервью" вызывало у Ивана Сергеевича некоторую насмешку.

-- Это что же, ваша работа -- "интервьюер"? -- спросил он.

Я и растерялся, и застеснялся, принялся что-то лепетать и объясняться и в конце концов все-таки рассмешил хозяина, предложив называть меня -"интервьюра".

-- Не люблю я слов такого рода,-- сказал Иван Сергеевич.-- В нашем языке появилось много сорных словечек. Он порой похож на поле, покрытое сорняками. Иногда эти сорняки кажутся даже красивыми -- овсюг, сурепка (василек я не считаю сорняком).

-- Иван Сергеевич,-- сказал я,-- а как вам такое сочетание: "водоплавающая дичь"?

-- Очень нехорошо. Тогда и зайца нужно называть "землебегающим". Или говорят -- "пернатые друзья". Бог знает, откуда это появилось. Откуда выкопали это слово? Никогда охотник не скажет, что он идет охотиться на "пернатых" или "водоплавающих".

-- А вот немецкое слово "вальдшнеп" прижилось у нас. Правда, мне приходилось слышать изменение этого слова -- "валишень". Очень приятно, на мой взгляд, звучит, нежно.

-- Есть и русское слово -- "слука' ". Во всяком случае, у нас, в смоленских краях, так называли вальдшнепов крестьяне.

-- Вы считаете, что язык наш стал беднее?

-- Не то что беднее -- однообразнее. Раньше, когда я слушал мужика или матроса, я видел его лицо в языке -- каждый по-своему говорил. А теперь все говорят одинаково, даже писатели. Толстого от Гоголя вы могли отличить по одной фразе, а сейчас откроешь книжку, но не всегда узнаешь по языку, кто же ее написал.

-- По-моему, здесь немалую роль играют и некоторые наши редакторы.

-- Да, редакторы и мне в свое время много крови попортили. Когда-то мой двухтомник редактировала женщина, которая во всех моих деревенских рассказах слова "мужики" и "бабы" заменила словами "крестьяне" и "крестьянки". Иногда редакторы считали даже возможным писать за меня: накатают целую страницу -потом за голову схватишься. Сейчас-то, слава богу, этого нет.

Интервью с чаепитием -- оно не было кончено в один день. Потом еще не раз и не два приезжал я к Ивану Сергеевичу. Я уже не брал с собой Лидию Васильевну, дружеское расположение хозяина облегчало мне работу, я успевал и записать, что надо, и чаю попить, и пообедать, и так просто поговорить на темы, не имеющие отношения к журналу "Вопросы литературы".

Сейчас, через много лет, я просматриваю стенограмму и записи наших бесед. Я понимаю, что привожу здесь слова Ивана Сергеевича с высокой точностью, но сердце почему-то отвлекается от старых записей.

Сейчас уж не помню, как и зачем, но вдруг я оказался на проспекте Мира.

Был солнечный летний день.

Я спешил куда-то, даже бежал -- и вдруг увидел Ивана Сергеевича. В темном своем халате, запахнутом на груди, он шел навстречу мне, шел стороною от бегущей толпы, почти прижимаясь к стене унылого серо-розового дома. И эта разница между бегущей толпой -- какие-то девушки, кто-то кричит -- и седобородым человеком у стены дома вдруг отчетливо и резко ударила в сердце.

Я остолбенел и встал на месте.

Иван Сергеевич не видел меня, не мог видеть, и я не знал, как быть. Подбежать к нему и крикнуть, что здесь, мол, я, казалось неловко. Не такие уж мы близкие друзья, чтобы вот так на улице подбегать и кричать.

Медленно-медленно шел Иван Сергеевич, и еще медленней работала моя голова. Я только лишь не терял его из виду и шел стороной за ним.

Вдруг Иван Сергеевич исчез. И тут я увидел вывеску: "Белый медведь". Растерянный, я вошел в кафе. Иван Сергеевич заказывал у стойки коньяк.