Рассказы из сборника "Невстречи"

о смерти Телониуса Монка. Как глупо, думает он, что в человеке все может

перевернуться от заставшей его на улице вести о смерти того, кого он ни разу не

видел, потому что их всегда разделяло огромное расстояние. Если он сейчас

примется подсчитывать какое, заглянув предварительно в энциклопедию

“Эспаса”, то вечерние тени совсем застынут и с улицы еще сильнее потянет

запахом мочи.

Он помнит, что у него есть пленка с записью квартета Телониуса Монка, что там

на сопрано-саксофоне играет сам Джон Колтрейн, что с той поры, как он слушал

“My Favorite Things”, прошла целая вечность, и теперь поздно листать календарь

памяти.

Встав на четвереньки, он сдувает с магнитофонных пленок пыль и, лениво

пробегая глазами надписи, сделанные цветными чернилами, отмечает мысленно,

что они уже выцвели от времени. Вот она, эта пленка, — “My Favorite Things”!

А Телониус Монк умер на другой стороне планеты, и, быть может, последнее, что

он вдохнул, — это дым сигарет, тех самых, чей запах сейчас наполняет комнату,

где над всем нависла тяжесть недвижного вечера. А ему помнится чувственное

дыханье Колтрейна в сопрано-саксофоне.

Он открывает бутылку вина, собираясь выпить в память человека, о чьей смерти

кричит развернутая страница газеты. Он ставит бобину на магнитофон и

усаживается рядом, чтобы не пропустить ни одной ноты, но вместо музыки

раздается механическое шипенье, точно внутри зарылся кот-астматик.

Плохая запись, проносится в голове, и немудрено, ведь первые записи делались

безо всякого опыта, второпях, лишь бы сделать своей собственностью эту музыку,

заключить в ленту все богатство ее звуков, когда-то заполнявших концертные

залы. Присвоить, чтобы не забылось, — вот главная цель! Эта музыка —

свидетельство тех дней, где было начало и очевидный конец всего, но без

преждевременных, а может, уже запоздалых оценок и выводов. Меж тем минуты

проходят одна за одной, и это уже невыносимо, что тут думать — пленка

испорчена. Слишком давно ее не слушали, столько было отьездов-переездов. А

что, если закапать туда оливкового масла?

Он идет на кухню, возвращается с хлебным ножом, пробует вытащить из

магнитофона ленту и видит, что она порвалась, вернее надорвалась, ну это еще

полбеды!

И вот он снова на четвереньках, весь напрягся, точно хирург перед неотложной

операцией. Даже вспотел, и пальцы кажутся слишком большими, неловкими для

такой тонкой работы, но в конце концов ему удается склеить место разрыва.

Натянув ленту с помощью карандаша меж двух бобин, он снова вставляет ее в

магнитофон. Вот теперь — да, теперь через несколько секунд “My Favorite Things”

разгонит все тягостные мысли об этом застывшем во времени вечере. И чтобы

должным образом отметить свою победу, наливает себе бокал вина до краев.

У него сжимается сердце от первых звуков музыки. Может, думает, так уже было,

но затерлось в памяти, ведь это плач, да-да, это плач женщины, еле слышный,

сдерживаемый, а вместе с плачем пробиваются голоса, это слова утешения,

которые в чем-то убеждают, но они приглушены, невнятны, и невозможно

разобрать их смысл. Тогда он встает с колен, усиливает звук, приникает ухом к

динамику и наконец узнает — это плачет его мать! Голос сквозь слезы говорит о

мечтах и надеждах, там, на другом берегу огромного океана, и плач такой тихий,

но безутешный, а поверх утешительных голосов он наконец схватывает значение

некоторых слов, что-то вроде: я всегда ожидала этой вести, так горько не быть

там, рядом с ним; и вот тут проступает голос брата, более сильный и

решительный, знакомый голос, который временами с яростью сплевывает слово

“дерьмо”; а затем его перебивают голоса теток, дядьев и самых дальних

родственников, которые вдруг всплыли в памяти. Родственники, друзья – сколько

раз он обещал написать им, но бросал начатые письма на первой строке, а потом

они оказывались в корзине для бумаги, вместе с пробками и бесчисленными

окурками сигарет, выкуренных ночами ожидания, полудремы и невольно

излившейся спермы.

Теперь он слушает стоя, уткнувшись лбом в стекло, а за окном ничего, кроме

теней умирающего вечера. Голоса сменяют друг друга, и слышится звяканье

фарфоровых чашечек, и чей-то шепоток предлагает рюмку коньяка, а следом кто-

то, не различить кто, говорит, что надо дать рюмочку и старухе, а затем паузы,

которыми незамедлительно воспользовался наглый кот-астматик, чье

хрипловатое сипенье протискивается меж голосами, этот кот-невидимка живет во

всех магнитофонах мира, вот и сейчас он мешает голосу дяди Хулио, а тот почти

радостно говорит, что в той стране социальное страхование действует

безотказно, и дальние родственники тут же наперебой расхваливают порядок в

европейских учреждениях, и вот уже все согласным хором подхватывают, что

тревожиться не надо, удар, само собой, страшный, но если подумать, бедняжка

наконец-то обрел покой, мы же все знаем, каким он вышел из тюрьмы, совсем

больной, и хоть бы кому пожаловался, мужество его не покидало до последней

минуты, это говорит человек, который берется все оформить в консульстве,

завтра же он непременно справится насчет цен в “Люфтганзе”, но как знать,