Рассказы, написанные на ветру

- Дорогой султан, – начала незамысловатую речь Гузельгозлер, оставшись наедине с Абдул-Меджидом по истечении непродолжительного, но прекраснейшего танца, - Я бы хотела прочитать вам стихотворение. Там, откуда я родом, было оно написано. Я очень его люблю, и оно поможет мне выразить любовь к вам, ещё более крепкую и нежную.

- Гузельгозлер, ты заинтриговала меня. Читай своё стихотворение! – повелевающим тоном скомандовал ожидающий султан, расположившийся, сидя во внушительных размеров бархатном петуньевом³² кресле.

Фаворитка немедля приступила:

Рассеянный луч луны

Плавно стекает по стене.

Прикосновения нежны

В непроглядной тьме.

Необыкновенная атмосфера,

Царящая в комнате.

Это тайна гетеры,

Что купается в золоте.

О, как чудесен запах свежести…

Внезапно Гузельгозлер запнулась.

- Чудесен запах свежести… свежести… Эм,.. О, как чудесен запах свежести,…

- Довольно!

- Извините меня, дорогой султан.

После этих слов разочарованная в себе и испуганная Гузельгозлер рухнула на укрытый коврами пол, прямо к ногам своего владыки.

- Дорогой султан, я так люблю вас! Простите меня! Я глупая, глупая шлюха. – и мысленно она была рада, что Абдул-Меджид не понимал русского языка.

На лице монарха появились нотки сострадания и нежности по отношению к фаворитке.

- Таким глазам невозможно возразить... Мне нравится. – с лёгкой улыбкой заключил он.

***

Зарифурюш первой влилась в жизнь гарема. Она, готовая ко всему, с энтузиазмом бралась за любую работу в той же степени, что и за поедание сладостей. Она ни к чему не стремилась и ни о чём не думала. Именно этого и ждали от рабынь. Вскоре утомительного труда, к которому она, однако, всегда была готова, становилось меньше, а рахат-лукума, кадаифа и пахлавы, напротив, паче.

Таким образом, спустя месяц наивкуснейшей диеты султан перестал обращать внимание на пышную, словно съеденные одалиской пирожные, валенсийку. Абдул-Меджид настолько не ожидал таких метаморфоз, что, увидев зашедшую к нему девушку, позвал стражу, ибо решил, что к нему в покои ворвалась ненавистная побирушка. Не менее перепуганная стража мигом прибежала на зов повелителя и выпроводила оказавшуюся в опале Зарифурюш. Абдул-Меджид не стал выгонять толстушку из дворца, но и вниманием её более не удостоил, хотя Зарифурюш, на лице которой прослеживались частички былой красоты, было плевать, ведь она нашла свою истинную и непоколебимую любовь – пишмание. Неизвестно только, являлась ли эта любовь взаимной.

Как бы то ни было, никто, будь то евнух, кадын или другая наложница, не смел мешать Зарифурюш: свои обязанности в виде ежедневных хлопот она и так знала и беспрекословно выполняла, заранее закинув в прожорливый рот с десяток нежнейшего шекер-чурека.

***

Не только Зарифурюш наскучила султану: Палакинжи теперь также сидела одна, с каждым днём всё больше и больше погружаясь в меланхолию. Но юная гречанка не желала, в отличие от располневшей валенсийки, углубляться в заботы над чудесным Долмабахче, а потому присутствие девушки тяготило всех окружающих её «подруг по несчастью». Вскоре на Палакинжи возложили обязанности служанки. Гречанка, родившаяся в обеспеченной семье, привыкшая к самообеспечивающемуся уюту, а потому не познавшая стезю нищих работящих женщин, с омерзением глядела на любое, даже малое, дело, сравнимое с подношением ароматных сладостей неземным красавицам.

В силу своего ума Палакинжи понимала, к какому положению ведёт такая безалаберность и инфантильность любящей безосновательный отдых, как собственную мать, не готовой поступиться принципами низко павшей женщины, не уступавшей в гордости и тщеславии высшим слоям общества.

Палакинжи с первого дня лелеяла надежду стать кадын, но сейчас для сомнений не хватало оснований – её никогда не любили, лишь воспользовавшись девственной средиземноморской красотой.

В конец обезумевшее от горя дитя Балкан под покровом осенней ночи, запудрив мозги маленькому караагалару, села, свесив женственные ножки через бойницу, и, собравшись с потускневшими от испепеляющих кошмарных идей мыслями, нырнула в великолепные цветочные клумбы, словно русалка в родную стихию, отчего ласковые лепестки, безоговорочно принявшие новый бутон, окрасились в роданидовый³³ цвет.

***

Следом за прискорбным эпизодом сентябрьской ночи последовали не менее печальные. Разозлённый султан лично встретился с непутёвым стражником. Не долго думая, Абдул-Меджид приказал отрубить бедняге голову, считая это лучшим наказанием за непослушание.

На время жизнь в гареме приостановилась. Дженетинарман пуще остальных горевала по смерти любимой подруги. Евнух, питающий к рабыне самые чистые чувства, желал помочь девушке справиться с муками расставания, но, ввиду недавних событий, боялся даже украдкой взглянуть на неё.

Прошли месяцы, и мало кто теперь помнил о Палакинжи: за это время произошло столь много нового, что её смерть, и без того блёклая, меркла на фоне их. Но Дженетинарман не переставала вспоминать лучшие моменты времяпребывания во дворце, окончившиеся после ухода Палакинжи, именующейся до принятия ислама Софией.