Рассказы о Дзержинском

Первые чекисты, первые сто двадцать человек, с лицами, серыми от голода, розовыми от бессонных ночей глазами.

— Князь Эболи, выдававший себя за чекиста, расстрелян, — сказал Дзержинский. — Такая же судьба постигнет каждого, кто посмеет порочить честное звание чекиста. Понятно? Теперь перейдем к другим вопросам...

Он еще раз оглядел землистые лица своих чекистов — юношей и стариков, рабочих и студентов, матросов и солдат. И сказал:

— Собственно, других вопросов нет. Возвращайтесь к своим делам. У кого дела нет — может отдыхать. До свидания.

Все возвратились к своим делам. Разве был в те дни хоть один человек, у которого не было бы дел?..

В ПОДВАЛЕ

Как-то поздней ночью Дзержинский шел домой. Была мозглая осень. Моросило, стоял туман. Возле старого полуразрушенного дома собралась толпа. Дзержинский подошел, послушал разговоры. Из подвала дома доносился глухой сердитый голос, там кто-то бродил, чиркая спичками, и ругался.

— Что случилось? — спросил Дзержинский.

— Да вот мальчишка беспризорный, что ли, — сказала женщина в тулупе, — залез в подвал, да, видно, и заболел тифом. Лежит без сознания, а вынести невозможно. Окна высокие, и дверь завалило. Муженек мой там ходит, ищет выхода...

Дзержинский ушел и через четверть часа вернулся с десятком красноармейцев. Красноармейцы несли ломы, кирки, лопаты, носилки. Отбили штукатурку, разобрали по кирпичу часть стены и залезли в подвал.

Дзержинский влез первым.

Мальчика нашли в дальнем углу. Он был в забытьи и стонал, едва слышно, птичьим голосом. Дзержинский зажег сразу несколько спичек и стал возле мальчика на колени.

— Его крысы изгрызли, — глухо сказал он, — вот руку и плечо тоже. Он заболел, видимо потерял сознание, а крысы накинулись на него. Посветите мне, я его вынесу.

Он поднял мальчика на руки и, стараясь не споткнуться, бережно понес его к пролому в стене.

Уже светало.

По-прежнему возле дома стояла толпа.

Здесь Дзержинский положил мальчика на носилки, красноармейцы подняли носилки и понесли. Дзержинский пошел вслед. Когда красноармейцы и Дзержинский исчезли в дожде и в тумане, женщина в тулупе спросила:

— А кто этот, который мальчишку вынес? Худой какой. И лицо серое-серое.

Неизвестный матрос в бескозырке ответил женщине:

— Это Дзержинский, — сказал он, — председатель ВЧК.

А председатель ВЧК Дзержинский тем временем шел за носилками, изредка вытирал мокрое от дождя лицо и покашливал.

Домой в эту ночь он опять не попал. Прямо из больницы, куда красноармейцы отнесли мальчика, он вернулся в ЧК, в свой кабинет, и сел за стол работать. До утра он пил кипяток и писал, а утром к нему привели на допрос бывшего лифляндского барона. Этот барон скрыл от советской власти свой титул, назвался солдатом, и его назначили заведывать продуктовыми складами для госпиталей. Из ненависти к советской власти лифляндский барон облил всю муку, какая только была на складе, керосином. Раненые и больные красноармейцы остались без хлеба.

— Садитесь, — сказал Дзержинский барону.

Барон сел.

Дзержинский медленно поднял на него глаза.

— Ну, — сказал он негромко, — рассказывайте.

И барон, который до сих пор не сознавался в своем преступлении, вдруг быстро стал говорить. Он говорил и все пытался отвести свои глаза от взгляда Дзержинского, но не мог. Дзержинский смотрел на него в упор, гневно, презрительно и холодно. И было ясно, что под этим взглядом невозможно было лгать: все равно не поможет.

Только один раз Дзержинский перебил барона — тогда, когда тот назвал его товарищем.

— Я вам не товарищ, — негромко сказал Дзержинский, и глаза его блеснули.

СЛУЧАЙ

Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу не брился. Лицо у него было розовое, детское, и глаза были круглые, как пуговицы. Но в длинной шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых юфтовых сапогах, да еще с револьвером на боку, он выглядел сносно — боец как боец, не хуже других.

Он шел, слушал, как скрипят на ногах новые сапоги, только сегодня полученные со склада, и, чтобы ловчее было идти, насвистывал тот военный марш, который обычно играл полковой оркестр, а когда попадалась на пути невыбитая витрина, красноармеец замедлял шаги и, как в зеркале, не без удовольствия оглядывал себя.

На ходу он читал вывески над заколоченными и пустынными магазинами. Вывески были разные, и красноармейцу вдруг сделалось грустно от этих вывесок и оттого, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и сахар, и масло, и, главное, баранки. Около вывески «Кондитерские изделия, булки и баранки» красноармеец даже остановился, задрал голову и долго с тоской в глазах рассматривал золоченые деревянные булки и баранки, привешенные над дверью бывшего магазина.

«Вот какое несчастье с этим животом-желудком, — думал он. — Не рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия, а ему подавай».

Так красноармеец шел и шел и все рассуждал сам с собой то об одном, то о другом и негромко насвистывал полковой марш, как вдруг увидел, что женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.

Красноармеец поднял бумажный сверток и пошел быстрее, чтобы догнать женщину.