Рассказы о Господе Боге

Когда же царь вернулся в Москву, он первым делом заперся в своих палатах, что посреди пятивратного кремля, и высыпал все золото, бочку за бочкой, посреди зала, так что на блестящем полу выросла целая золотая гора с длинной черной тенью. В своей забывчивости царь опорожнил и двенадцатую бочку. Он хотел было наполнить ее вновь, но ему стало жаль такой велелепной кучи. Ночью он спустился во двор, насыпал в бочку на три четверти песка, тихонько вернулся во дворец, присыпал песок сверху золотом, а утром отправил бочку с гонцом в ту местность необъятной Руси, где старый мужик строил свою церковь. Но когда тот увидал царева посланца, он слез с крыши, с которой недалеко-таки продвинулся, и закричал: "Не трудись подходить ко мне, дружочек, поворачивай-ка обратно со своей бочкой, в которой три четверти песка и лишь жалкая четверть золота, не надо мне ее. Да скажи своему государю, что до сих пор еще на Руси не было измены. Но теперь он сам будет виноват, если увидит, что ни на кого нельзя положиться; он сам показал, как лукавят, и век от века все больше будет на Руси тех, что пойдут по его дорожке. Мне не надо золота, я и без золота проживу. Я ждал от него не золота, а правды и чести. Но он обманул меня. Скажи это твоему государю, грозному царю Ивану Васильевичу, что сидит в своей белокаменной столице в парче-то золотой, да с совестью худой".

...Отъехав немного, гонец еще раз оглянулся: мужик и его церковь исчезли. И дощечки не лежали уже на земле, лишь ровные, безлюдные поля простирались вокруг. В ужасе прискакал гонец в Москву, предстал, едва переводя дыхание, перед царем, довольно бестолково рассказал ему, что произошло, и побожился, что мнимый мужик был не кто иной, как сам Бог.

- Скорее всего, он не ошибся? - сказал мой друг в наступившей тишине.

- Может быть, - ответил я, - но Вы знаете, народ ведь суеверен... А между тем, мне пора идти, Эвальд.

- Жаль, - искренне огорчился больной. - Но Вы расскажете мне потом еще какую-нибудь историю?

- С удовольствием, только при одном условии. - Я вновь подошел к окну.

- А именно? - удивился Эвальд.

- Вы должны будете при случае пересказывать все соседским детям, попросил я.

- О, дети теперь навещают меня так редко. Я постарался его утешить:

- Они еще придут. Видимо, у Вас в последнее время просто не было охоты им рассказывать, а может быть, не было - или наоборот, было слишком много подходящего материала. Но если знаешь настоящую историю, думаете, она останется в тайне? Да о ней сразу же заговорят повсюду, особенно дети!

Мы попрощались, и я ушел. А дети услышали эту историю в тот же вечер.

КАК СТАРЫЙ ТИМОФЕЙ ПЕЛ, УМИРАЯ

Какая это все-таки радость - рассказывать парализованному. На здоровых людей нельзя положиться: они видят вещи то с одной стороны, то с другой, и если с ними в течение часа идти так, чтобы они были справа, может случиться, что они вдруг ответят вам слева - только потому, что им придет в голову, что это более учтиво и свидетельствует о большей утонченности воспитания. С парализованным этого можно не опасаться. Его неподвижность делает его сродни вещам, с которыми он и в самом деле поддерживает разнообразные сердечные отношения, в каком-то смысле делает его тоже вещью, но намного превосходящей остальные - вещью, которая слушает вас не только в своем безмолвии, но и со своими редкими тихими словами и со своими нежными трепетными чувствами.

Я больше всего люблю рассказывать моему другу Эвальду. И я очень обрадовался, когда он окликнул меня из своего неизменного окна:

- Мне нужно Вас кое о чем спросить. Я тут же подошел и поздоровался.

- Откуда эта история, которую Вы рассказали мне в последний раз? спросил он. - Из книги?

- Да, - ответил я печально, - ученые похоронили ее там, когда она умерла; это случилось совсем недавно. Еще сто лет тому назад она жила, ни о чем, конечно, не подозревая, на многих устах. Но слова, которыми люди говорят теперь, эти тяжеловесные слова, которые невозможно петь невзлюбили ее и стали отнимать у нее один рот за другим так что в конце концов ей пришлось жить, очень скудно и одиноко, на нескольких иссохшихся губах, словно в убогой вдовьей каморке. Там она и скончалась, не оставив потомства, и была, как я уже сказал, со всеми почестями погребена в книге, где уже покоились и другие истории из ее рода.

- И она была очень стара, когда умерла? - осведомился Эвальд, подхватывая мой тон.

- 400 или 500 лет, - ответил я в соответствии с истиной, - многие из ее родственников достигли несравненно более почтенного возраста.

- Как, ни разу не угодив в книгу? - удивился мой друг. Я пояснил:

- Насколько мне известно, они все время переходили из уст в уста.

- И никогда не спали?

- Нет, почему же, с уст певца они иногда спускались в чье-либо сердце, где было тепло и уютно.

- Разве люди были такими тихими, что песни могли спать в их сердцах? Эвальд, кажется, не мог мне поверить.