Рассказы о капитане Бурунце

Они сидели в кузове машины на каких-то мешках. В кабине, при шофере, говорить было неудобно. Мимо проносились густо-зеленые табачные плантации, потом потянулись фруктовые сады. По верхушкам деревьев бежал ветер. Мягкий воздушный ток освежал лицо Бурунца, но Алексану было жарко — то и дело он вытирал платком лоб.

— Нет, конечно, — вздохнул бухгалтер, — видел я эти чеки, что скрывать. И записывал в приход. Но — вот веришь, не веришь! — смотрел только на цифру. Как под гипнозом. Ведь этот подлец приучил, чтобы все ему доверяли…

Бурунц испытующе взглянул на него. Старик отвернулся и шмыгнул носом.

— И долго это продолжалось?

— Почти четыре месяца.

— Бесконтрольно? — Бурунц все больше злился. — Какая же сумма растрачена?

— Ой, товарищ Бурунц, и не спрашивай!

Они молчали до самого въезда в село. Старик придвинулся ближе. Шепот обжег Бурунцу ухо:

— Полтораста тысяч почти…

В комнате, где у окна сидел Воронцов, находились и другие люди. Но он был отдельно. Кто-то что-то говорил, разбирались подробности происшествия. Называлось его имя. Но теперь все это его словно не касалось. Он сидел на табуретке, уронив на колени тяжелые руки. Когда о нем говорили что-нибудь очень уж резкое, чуть приметно вздрагивал. Сначала его пытались спрашивать: как же так? Почему? Вот что о нем думали, а вот какой он оказался! Но на вопросы Воронцов не отвечал. Вокруг него жили, ходили, разговаривали люди, а он был теперь один против всех, как зверь в капкане.

Пришла Сусанна Ростомян и долго молча смотрела на него, чуть поскрипывая от злости зубами.

Ждали начальника районного отдела милиции, прокурора, следователя — им уже позвонили по телефону.

Бурунц приехал почти одновременно с начальством. Гурьбой вошли в комнату. Заслышав шум, Воронцов поднялся. По лицу его прошла страдальческая/ тень.

— Вот, — проговорил он сипло и попробовал улыбнуться, — до вашего приезда молчал… — Быстро отыскал взглядом прокурора и шагнул к нему. — Теперь официально заявляю: восемьдесят дал этой… председателю… вот ей! — Ткнул пальцем в ту сторону, где стояла Сусанна Ростомян. — Пусть люди знают… Еще пятьдесят тысяч пьянчуге-бухгалтеру, чтоб молчал. Себе взято около двадцати. Моя вина. Перед всем народом признаюсь.

Алексан кинулся к нему с воплем:

— Ты мне деньги давал? Мне? Пятьдесят тысяч? Ког* да?… Граждане! — вскричал он, прижав ладони к груди. — Все вы меня тут знаете. Выпить я, правда, выпью* но разве позволю себе…

Воронцов небрежно смахнул его рукой с дороги.

— Ведите! — окрепшим голосом приказал он.

Весь этот день Сусанна Ростомян работала, будто ничего не случилось. Что было намечено — все сделала. Побывала в горах на летнем пастбище. Провела несколько часов в строительной бригаде. Люди видели ее такой, как всегда: не очень приветливая, пожилая женщина, с плотно сжатыми губами, в широкополой соломенной шляпе.

А ночью она плакала.

Натянула на голову одеяло, чтобы не слышали дети, спавшие в соседней комнате. Сын — инженер, работает в городе, каждый день ездит туда — обратно на своей машине. Невестка-тут же в селе, врач. Дочка — учительница. Все встают рано, все должны поспать перед работой.

Она вспомнила сегодняшний позор, вспомнила, как Воронцов пытался оболгать ее. И она не закричала, не пыталась оправдываться, протестовать. «Ой, ой, ой, — тихонько повторяла она, хватая зубами одеяло, — ой, беда, беда!» Конечно, люди не поверили Воронцову. Да и начальник милиции шепнул: «Путает он тебя…» Прощаясь, прокурор руку подал. А все же у односельчан — у того, у другого, у третьего — в душе сомнение останется. Будут колхозники при встрече с нею стыдливо отводить глаза. Скажут: «Кто знает… Чужая душа потемки». Будут вспоминать, как настойчиво она перетягивала Воронцова с почты в колхоз. Может, и не без умысла… Задумаются, почему счетовод мог так неприкрыто и без особых хитростей, так нагло и бесконтрольно похищать деньги? Прикрывали его сверху, скажут, не иначе…

И станет Сусанна Ростомян в глазах людей врагом и вредителем новой жизни.

Лучше смерть, чем это.

В детстве носила она чарухи — лапти из сыромятной кожи. В этих чарухах бегала вместе с братом за четыре километра в Урулик — там была школа. Очень она боялась — брат сносит свои чарухи, и у нее, у девчонки, отберут и отдадут обувь мальчику: женщина проживет и без учения. Как она упрашивала брата: «Ой, осторожнее! Ой, не топай крепко! Ой, братик, не бей чарухи…» Не помогло. Отобрали у Сусанны лапти. Кончилось ее учение. Доучиваться пришлось уже потом.

Брат стал генералом. И она в люди вышла. И не сломилась, даже когда муж погиб в войну. Подняла детей. Колхоз, принятый из рук мужа, вывела на широкую дорогу. Какой позор теперь приходится принимать.

Утром она пришла на работу — спокойная и молчаливая, как обычно. Подписала наряды. Обсудила дела с агрономом.

Люди за ее спиной шептались:

— Что хотите — женщина без нервов!

Так ее назвал когда-то повздоривший с ней директор совхоза.

Когда по ее вызову в кабинет пришел Алексан — глаза вспухшие от бессонницы и сам уже немного пьяный, — она твердо сказала:

— Теперь надо нам с тобой о будущем подумать.