Рассказы о любви

— Потом сколько угодно. Но в данный момент для меня важнее кое-что другое. Видите ли, у меня всего несколько минут для разговора с вами наедине, и этого момента я ждал целый день. Потому что — поскольку я сегодня уезжаю, как вам известно, — короче, я хочу спросить вас, Анна…

Она взглянула на меня, ее умное личико выражало серьезность и даже отчасти грусть.

— Подождите! — прервала она мою беспомощную речь. — Я думаю, я знаю, что вы хотите мне сказать. И я искренне прошу вас, не говорите сейчас ничего!

— Ничего?

— Нет, Герман. Я не могу сейчас сказать вам, почему не надо этого делать, но вы вправе узнать об этом. Спросите как-нибудь позже об этом свою сестру, она все знает. У нас сейчас слишком мало времени, а это печальная история, и нам не стоит сегодня печалиться. Мы сейчас соберем букет, до прихода Лотты. И останемся во всем хорошими друзьями, и будем сегодня веселиться все вместе. Вы согласны?

— Я бы хотел, если бы мог.

— Ну тогда слушайте. У меня на душе так же, как и у вас; я люблю одного человека и никак не могу его заполучить. И тот, кто находится в таком положении, должен вдвойне хранить и дружбу, и доброту, и всю ту радость, какая у него есть. Так ведь? Поэтому я и говорю: мы останемся хорошими друзьями и по крайней мере в этот последний день не будем омрачать друг друга. Вы готовы?

Я тихо сказал «да», и мы протянули друг другу руки, скрепив наш договор. Ручей шумел, и ликовал, и брызгал в нас тоненькими струйками капель; букет у нас получился большой и очень красочный, и не пришлось долго ждать, как мы услышали голос моей сестры — она звала нас и пела, идя нам навстречу. Когда она подошла к нам, я сделал вид, что хочу пить, наклонился к ручью и окунул лоб и глаза в маленькую волну холодной струящейся воды. Потом взял в руки букет, и мы пошли самым коротким путем в харчевню.

Там уже стоял под кленом накрытый для нас столик, нам подали мороженое и кофе с бисквитом, хозяйка тепло поприветствовала нас, и я, к своему большому удивлению, смог говорить и отвечать на вопросы и есть, и пить, словно все было в полном порядке. Я веселился, произнес небольшую прощальную речь и смеялся без всякого принуждения, если смеялись другие.

Я никогда не забуду, как просто и мило вела себя Анна и помогла мне утешиться и справиться с депрессией и печалью того последнего дня. Не давая никому заметить, что между нами что-то произошло, она обращалась со мной все с той же изумительной приветливостью, позволившей мне сохранить выдержку и принудившей меня уважать ее за ее более длительные и глубокие страдания и то, как она мужественно справлялась с этим.

Узкая долина уже заполнилась ранними вечернями сумерками, когда мы собрались в обратный путь. Но на вершине, куда мы быстро поднялись, мы снова догнали уходящее солнце и еще целый час шли в его теплых лучах, пока не потеряли его окончательно из виду, спускаясь вниз, в город. Я смотрел ему вслед, как оно, уже большое и красное, зависло среди черных верхушек елей, и думал о том, что завтра увижу его снова далеко отсюда, в чужом месте.

Вечером, попрощавшись со всеми домочадцами, Лотта с Анной пошли провожать меня на станцию, и все махали мне, когда я уже сел в поезд и тот двинулся навстречу надвигающейся тьме.

Я стоял у окна вагона и смотрел на город, где уже зажглись окна и уличные фонари. Недалеко от нашего сада я увидел яркие кроваво-красные круги. Там стоял мой брат Фриц и держал в каждой руке по бенгальскому огню, и в тот момент, когда я помахал ему, проезжая мимо, он пустил в воздух ракету. Высунувшись из окна, я увидел, как она взмыла вверх, задержалась немного, потом описала плавную дугу и рассыпалась дождем красных искр.

1907

TAEDIUM VITAE [34]

Первый вечер

Начало декабря. Зима что-то задерживается, воют ветры, и вот уже много дней идет мелкий частый дождь, который иногда, когда ему самому уже все наскучило, превращается на часок в мокрый снег. Дороги стали непроходимыми, день длится только шесть часов.

Мой дом стоит совсем одинокий посреди открытого поля, а вокруг порывистый западный ветер, дождливые сумерки и всплески воды, темный плачущий сад и размытые хлюпающие дороги, по которым никуда не проехать. Никто не приходит, никто не уходит, мир погиб неизвестно где, далеко. Все так, как я себе часто желал: полное одиночество, абсолютная тишина, ни людей, ни животных, только я один в своем кабинете, где в трубе завывает бушующий ветер, а по окнам стучит дождь.

Дни проходят так: я поздно встаю, пью молоко, затапливаю печь. Потом сажусь в кабинете, среди трех тысяч книг, две из которых я читаю по очереди. Одна — «Тайная доктрина» госпожи Блаватской, ужасающая книга. Вторая — роман Бальзака. Иногда я встаю, чтобы достать из ящика письменного стола парочку сигар, и два раза, чтобы поесть. «Тайная доктрина» становится все толще, конца ей не видно, она загонит меня в гроб. Бальзак, напротив, становится все тоньше, исчезает прямо на глазах, хотя я трачу на него не так уж много времени.