Рассказы о любви

На третий день я все еще не знал, что делать, разве что опять поехать на поезде. И можно, конечно, сойти в Верисбюэле или отправиться дальше, это уж как получится. В полном беспокойстве пришел я на станцию и стал дожидаться поезда. Я сел в вагон, кондуктор приветливо поздоровался со мной, как со старым знакомым, и пробил мне в билете новую круглую дырочку, снова появился торговец скотом, а за окном проносились ставшие уже привычными пейзажи и картины, каждая из которых то сулила мне счастье, а то казалась зловещей предвестницей дурного.

Наконец мы прибыли, каким бы долгим ни казался мне путь, в Верисбюэль. Сердце у меня чуть не остановилось, когда я увидел на вокзале Гертруду в бежевом платьице и с большой сумкой в руках, а рядом с ней смотрителя и маленького мальчика и еще невысокого роста худенькую женщину — вероятно, ее мать. Обе они, мать и дочь, были одеты в дорожные платья, и у девушки были красные глаза и по щекам текли слезы.

Она чмокнула смотрителя в его рыжую бороду и села с матерью в поезд. Они вошли в мой вагон и заняли места совсем близко от меня. У меня не хватало смелости поднять глаза и взглянуть на нее, пока поезд не тронулся, она стояла теперь у открытого окна и махала рукой. И я мог ее рассмотреть и убедиться, что она действительно очень хороша собой. У нее были темно-каштановые волосы и такие же темные глаза, сквозь слезы прощания она уже снова улыбалась своим розовым ротиком, одарившим и меня в прошлый раз улыбкой. Она села и начала беспечно болтать с матерью; меня она не видела и, казалось, вообще меня не знает. Часть разговора я даже слышал, откуда заключил, что она действительно ее дочка, а потом она заговорила про какого-то Роберта и еще про своего мужа, и постепенно я понял, что она замужем и приезжала навестить стариков.

В Битрольфингене она исчезла с матерью в зале ожидания, причем для пассажиров второго класса, хотя они и ехали третьим, и тут мне пришло в голову, как часто я сердился, когда видел пассажиров третьего класса в зале ожидания для пассажиров второго класса. Но ведь она была дочкой железнодорожного служащего.

Когда я в следующий раз ехал тем же путем, со мной был мой чемодан, и я поехал дальше, в другое место. Свой сезонный билет я подарил хозяину, у которого снимал комнату. А потом пришли другие времена, я многое забыл из того, что пережил тогда, только не названия станций и не гвоздики на окнах. Я так и остался нецелованным, и даже если и стал за это время другим, то прекрасная Гертруда и мои безумные фантазии во время поездок на местном поезде не исчезли бесследно из моего сердца: они живут в тайниках моей души и нет-нет порой напоминают о себе и сегодня, навевая мечты о юношеской любви и о том истинном счастье, которое я испытал в те часы.

1909

УДИВИТЕЛЬНЫЙ СОН

Когда гимназист Мартин Хаберланд умер в возрасте семнадцати лет от воспаления легких, все с большим сожалением заговорили о нем и его многочисленных талантах, а также о том, как он был несчастлив — умер, не успев извлечь из талантов ни успеха, ни процентов с доходов, ни чистого капитала.

И это была правда, смерть красивого одаренного юноши очень огорчила и меня, и я с некоторым сожалением подумал: как невероятно много сосредоточено в мире таланта, если природа им так разбрасывается! Но природе все равно, что мы о ней думаем, а что касается таланта, то его и в самом деле имеется в таком избытке, что у наших художников скоро будут одни только коллеги и не будет зрителей.

С другой стороны, я не могу не сожалеть о смерти юноши в том смысле, что ему самому был нанесен огромный ущерб и он был лишен всего самого лучшего и прекрасного, что было предначертано только ему.

Кто был счастлив и здоров в семнадцать лет и у кого были хорошие родители, тот уже в большинстве случаев прожил лучшую часть своей жизни, и если его жизнь закончилась так рано и от недостатка великой скорби и ярких впечатлений и дикого образа жизни не стала частью симфонии Бетховена, то она, может быть, станет еще камерной музыкой Гайдна, а ведь такого про многие человеческие жизни не скажешь.

В случае Хаберланда я в этом абсолютно уверен. Молодой человек действительно пережил самые прекрасные моменты, какие ему было суждено пережить; он уловил несколько тактов неземной музыки, так его смерть стала неизбежной, потому что никакая жизнь не может быть после этого ничем другим, кроме как диссонансом. А то, что ученик пережил свое счастье во сне, вовсе не умаляет ценности этого, потому что многие люди проживают сны ярче, чем жизнь.

На второй день болезни, за три дня до смерти, гимназист при начавшейся лихорадке увидел следующий сон.

Его отец положил ему на плечо руку и сказал: «Я хорошо понимаю, что ты не можешь многому у нас научиться. Ты станешь великим и доброжелательным человеком и познаешь особенно большое счастье, какого нельзя получить дома, в родительском гнезде. Послушай меня: тебе надо сейчас преодолеть сначала гору познания, потом совершить поступки, а затем встретить свою любовь и стать счастливым».