Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Но это всё еще — ладно. В доме вершились великие газетные таинства. Иван Сытин, великий издатель, купил сей дом у Любови Лукутиной, дочери известного миллионщика Герасима Хлудова. Давно Сытин зарился на этот дом, так удобно расположенный в центре Москвы и как нельзя более подходящий для осуществления того, что он, Сытин, задумал. А задумал он издавать свою собственную газету. После тридцати лет издательской деятельности 3 декабря 1897 года получил наконец свидетельство на право издания газеты «Русское слово». Свершилась мечта его.

Газета сразу пошла. И прежде всего потому, что великолепные перья, блестящих мастеров собрал Сытин под своими знаменами. Влас Дорошевич, которого называли не иначе, как «король фельетонистов», оказался к тому же прирожденным редактором и с ходу так развернул газету, что в краткое время стала она самой популярной в Москве. Дорошевич призвал в свою команду и Владимира Гиляровского — «короля московских репортеров», и московский отдел, который тот возглавил, ни в одной другой газете не знал равных себе.

Эти двое дружили — Дорошевич и Гиляровский. Оба были великие мастера, оба до самозабвения любили предаться вкусной еде с обильной выпивкой — и все это шло у них весело, искрометно. Бывало, ночью в редакции, хорошо отобедав дома у Гиляровского, Дорошевич просил его: «Позвони жене, не осталось ли там ватрушек? Я бы сам попросил, да стыдно!»

Славное было время для них. Ночные редакционные бдения, добывание в номер «гвоздей», из-за которых на следующий день газету станут на части рвать, и неудержимое, страстное желание всех, кто работал в стенах этого дома, — сделать «Русское слово» лучшей газетой. Она стала лучшей во всей России, когда тираж превысил сто тысяч.

«Русское слово» была в полном смысле слова европейской газетой: она продавалась в нескольких европейских столицах, шла хорошо, к ее мнению прислушивались зарубежные политики и ни в какой другой газете нельзя было прочитать в то время столь подробного и объективного освещения того, что происходило в стране. Да и сама по себе газета была великолепно организована: у каждого из крупных сотрудников свой кабинет, в коридоре постоянно дежурят посыльные мальчики, готовые в любое мгновение сорваться с места и полететь в любом указанном направлении. Случалось, конечно, что их посылали не по совсем точному адресу…

Сытин из этого дома сделал целый газетно-журнальный концерн — свою державу, развернулся даже больше, чем сам рассчитывал. Весь третий этаж заняло «Русское слово», а выше расположились «Искры» — иллюстрированное приложение к «Слову» — и журнал «Вокруг света» — единственное, кстати, издание, пережившее революции, войны, — короче, и по сию пору любимое.

Не знаю, живет ли, существует ли что-нибудь вечно. Газета — и вовсе однодневная бабочка: явилась на свет с восходом солнца и умерла на закате. Конечно, можно в старых подшивках найти ветхие желтые листы прежних газет, и выдохнут они вам в лицо аромат забытого времени. Невольно тогда подумаешь: все-таки долго живет однодневная бабочка. Может быть, потому, что так много людей вложило свою душу в нее…

Давно выветрился газетный дух из этого дома. Машины потеснили людей не только на улицах — даже из домов выжимают. Вот и здесь в первом этаже автомобильный салон. Ничто не напомнит теперь о великих газетных страстях, что некогда здесь кипели…

Исход Москвы

Хорошо помню день 16 октября 1941 года, потому что он был очень страшным и не похожим на другие, в которых я себя только начинал помнить. Память мертвой хваткой вцепилась именно в этот день.

Внезапно обезлюдел весь город. На Люсиновке, по которой мы с матерью шли в сторону Даниловского универмага; люди встречались редко, и все очень быстро, обгоняя нас, шли или бежали. Изредка проезжали машины, громыхая и дребезжа по булыжной мостовой. Я не знал, куда и зачем меня мать вела, но скоро мы оказались внутри универмага. Он был совершенно пустым. Только две женщины торопливо разбирали витрины, уставленные посудой и вазами с бумажными цветами. На нас они бросили случайный, скользящий взгляд.

Мать подошла к ним и о чем-то поговорила. Одна из женщин кивнула ей. Мать достала из сумки деньги и отдала их женщинам. Потом взяла с витрины небольшую фарфоровую вазу в поперечных красных полосах, и мы пошли домой. Мама сказала мне, что давно мечтала об этой вазе и даже ходила не раз, смотрела, не купил ли ее кто-нибудь.

Потом, спустя много лет, я понял, что она купила вазу в полной растерянности: просто не знала, что делать, когда вокруг все бегут. Нам-то бежать было некуда.

В тот октябрьский день 1941 года Москву ждала судьба Москвы 1812-го. Тогда и в 41-м началось повальное, всеобщее бегство. Тогда москвичи поджигали дома, чтобы не достались врагу, а в 41-м были спешно заминированы заводы, институты, склады, учреждения, мосты. В ночь с 15 на 16 октября заминировали Большой театр. Ждали только приказа.