Рассказы о пластунах

Все дальше на запад уходили пластунские части. Чем ближе подходили они к Одеру, тем больше встречали сопротивление. Петренко почти все время был на ногах, спал мало, урывками, и от этого стал еще суше и прямее. К Чухлебу он не то чтобы привязался, но попривык: лихостью ординарец не отличался, однако был заботлив и предусмотрителен, привычки комбата узнал и старался оградить своего командира от бытовых неудобств и неприятностей, насколько это возможно во время наступления, конечно. Комбат любил чистоту, и в спальном мешке у него всегда была подшита свежая простыня. Он брился через день, и всегда у него под рукой оказывалась горячая вода. Все это появлялось без напоминаний, будто само собой, притом Андрей Андреевич умел не быть навязчивым, никогда не суетился и не лез на глаза без надобности.

А Чухлеб, чем короче узнавал комбата, тем больше проникался к нему уважением. Он был трудный человек, этот комбат, колючий и не всегда справедливый к людям. Но он себя не щадил, а людей берег. Сам на животе ползал по переднему краю, изучая позиции противника, ночами просиживал над картой, обдумывая свой маневр. Однажды Андрей Андреевич высказал свое мнение о майоре Петренко, а тот подслушал его.

Произошло это вот каким образом. Батальон на одну ночь оказался в резерве: так случилось, что позиции, занятые им утром, к вечеру оказались как бы в тылу — прямого соприкосновения с противником не было. Комбат успел даже вздремнуть в отбитом блиндаже, но долго спать он уже отвык и, проспав каменным сном около часа, сразу очнулся, будто его в бок толкнули. Вышел и прислушался. Дневной бой утих, а ночной еще не разгорелся, стояли те минуты непрочной тишины, какие случаются либо ранним вечером, либо перед рассветом даже во время большого наступления. Уже стемнело. На юге, где-то за лесом, полыхал пожар, а здесь, сгущая темноту, на землю время от времени падали дымно-багровые блики.

От блиндажа круто сворачивал вправо неглубокий окопчик, и там, не видимые комбату, разговаривали казаки. Чей-то незнакомый Петренко, насмешливый, с хрипотцой, голос говорил:

— Чего ж ты равняешь шкворень до пальца: офицеру всегда легче, чем рядовому. Взводный и тот, гляди, на походе никакой на себе поклажи не несет, кроме полевой сумки да пистолета. А наш брат — карабин, подсумки и всякие там шанцы-ранцы: полная выкладка. И заметь, чем у офицера чин больше, тем легче ему. Комбат — тот уже верхи может ездить, командир полка тоже, а генерала я в жизни пешим не видал — все на машине да на машине. Опять же, на привал стали или позицию заняли — рядовой оружие чисти, в наряд ступай, окоп рой, а офицер…

— Ну и что офицер? — ввернули разговорчивому казаку вопрос. Комбат сразу узнал по голосу: спрашивал Чухлеб.

— А что офицер. Он тебе командует: разверни-ка мне, товарищ ординарец, карту и подай чаю.

— Ну и что?

— И вся работа ему — по карте карандашиком гуляй да чай пей.

— Смотри ты, как легко, — не унимался Чухлеб.

— Не дюже трудно, — ответил тот же голос, — не в пример легче, чем окоп в полный профиль отрыть…

— Ну-у, — протянул Чухлеб, — наговорил — половину выбросить. Ты до армии-то кем был?

— В колхозе работал: старшим — куда пошлют.

— Оно и видно, что никогда за людей не отвечал, потому и рассуждения у тебя такие глупые.

— Уж и глупые… Ишь ты какой умник…

— А ты не обижайся, — спокойно ответил Чухлеб. — Сам прикинь, что сказал умного? Ровным счетом — ничего. По-твоему выходит — офицеру, к примеру комбату нашему, не жизнь на войне, а малина: чай пей, карандашом по карте гуляй — и все? Не-ет брат, не так оно. Ты окопчик себе отрыл, клубком свернулся и дуешь во все носовые завертки. А он, комбат, за тебя ду-ма-ет! Я вот садовником работал, у меня в саду сто пятьдесят корней груш и яблонь было и о каждой своя дума, своя забота, особенно в непогоду. Ох, бывало, и натерпишься за них во время заморозков! Так то — яблони и груши, а в батальоне — люди, и за всех комбат в ответе. Я вот к нему поближе стою и вижу, как он каждый бой обдумывает. Помнишь, наверное, как мы застряли на той речушке, где артиллеристы пушку под лед упустили? Так вот ты всю ночь в хате спал, а товарищ майор с разведчиками по переднему краю ходил, а потом вернулся и глаз не сомкнул, все, как ты говоришь, карандашом по карте гулял. А утром ты его где видел? Опять на переднем крае… Нет, брат, на войне рядовому тяжело, а командиру — втрое. Ему не только знания надо иметь, а и совесть большую — он за людей отвечает: за меня, за тебя, за него — за всех нас. Ото выкладка — от нее у человека волосы белеют… А чаю он как раз не больше твоего пьет: кружку выпил, и точка. А тебе котелка за один раз мало, добавки просишь…

Солдаты засмеялись, и Петренко улыбнулся. «Ишь ты, — подумал он, — оказывается, Чухлеб за мой авторитет болеет». И первый раз теплое чувство к ординарцу шевельнулось в душе у комбата. Он кашлянул громко, будто только что вышел из блиндажа, и задал вопрос:

— Меня никто не спрашивал?

— Никак нет, товарищ майор, — ответил Чухлеб.

5