Рассказы о привидениях

— Кэтрин умерла, — ошеломленно произнес он. — Умерла… Мне сообщила ее сестра из Торонто… Она пишет… — он вновь уставился на письмо, словно не веря своим глазам, — она пишет, что у нее остановилось сердце. По ее словам, она умерла спокойно.

Его взгляд скользнул мимо меня и устремился к морю. Потом он встал и ушел в дом, а я… я стояла, наматывая на палец льняную салфетку. Я снова чувствовала себя ребенком, который случайно стал свидетелем родительского горя, — потрясена, да, но при этом ужасно смущена. Я пошла вслед за Алланом и обняла его. Весь день я исподтишка наблюдала за ним. Но мы не упоминали о Кэтрин — на следующий день тоже — и хотя я ждала, что он заговорит о ней, в течение трех недель ее имя ни разу не слетело с наших губ.

Три недели спустя вместе с другими письмами из Лондона, которые нам пересылало почтовое отделение, пришел телефонный счет из хэмпстедского дома — повторный. Про первый мы попросту забыли.

— Черт, — расстроился Аллан (мы снова обедали в саду), — черт, нужно было отключить телефон перед отъездом из Лондона.

Я взяла конверт и посмотрела на дату отправки.

— Сейчас-то его наверняка отключили, — заметила я.

Но Аллан уже отправился на кухню за пудингом.

— Пройди через холл, — крикнула я ему вслед. — Можно узнать, подсоединен он или нет, набрав номер. Если на том конце раздаются гудки, значит, телефон все еще подключен.

Я устроилась в шезлонге, глядя на ягоды рябины, алеющие на фоне синего неба, и думая, что Аллан начинает сутулиться, как старик, что его кожа кажется высохшей от морской соли…

— Ну что? — спросила я. — Все еще подключен?

Может быть, мне померещилось, что Аллан слегка замешкался, прежде чем поставил на стол яблочный пирог и ответил:

— Да… подключен.

В тот вечер я пошла спать одна — Аллан заявил, что ему нужно подрезать фитили в лампах на кухне. В сумерках я сидела на подоконнике, расчесывая волосы и глядя на море, когда услышала, как внизу в холле что-то тихонько звякнуло. Я повернула голову. Но в доме было тихо. Тогда я подошла к двери.

— Хэмпстед, 96 843, — донесся снизу голос Аллана — тихий, напряженный.

Наступило долгое молчание. И потом мое сердце ухнуло в груди, потому что я вновь услышала его голос.

— О, милая моя… милая моя… — шептал он.

Но внезапно замолчал, и из темного холла послышались тихие рыдания. Наверное, я пошевелилась, и под моей ногой скрипнула половица. Потому что я услышала, как он положил трубку, и увидела тень Аллана на стене у подножия лестницы.

В ту ночь мы лежали рядом, но не произнесли ни слова. Я знаю, что Аллан заснул только на рассвете.

В течение следующих нескольких дней мне было очень страшно. Я начала смотреть на Аллана новыми глазами — глазами матери. Во мне проснулось совершенно новое чувство нежности, от которого я едва не задохнулась, которое заставило меня переживать и бояться за него, глядя, как он бродит по дому, словно во сне, трогательно старается делать вид, что ничего не произошло. С каждым часом его лицо старилось все больше и больше от терзавших его страданий. Я начала бояться и за себя тоже. Я постоянно твердила себе, что ничего — ничего — не произошло. Но днем я старалась не смотреть на молчавший черный телефон, неподвижно стоявший на старомодной подставке в холле. Ночью я лежала с открытыми глазами, заставляя себя не думать о телефонном проводе, бегущем под землей от нашего коттеджа прямо на юг, через пограничные холмы, через всю Англию… Всю неделю я старалась не оставлять Аллана одного. Но однажды мне пришлось неожиданно отлучиться в деревенский магазин. Когда я вернулась, то старательно делала вид, что не видела сквозь приоткрытую дверь, как он осторожно положил трубку. И еще дважды вечером — вероятно, были и другие случаи, — когда я готовила ужин, он выскользнул из кухни, и я услышала характерное позвякиванье в холле…

Я могла позвонить на телефонную станцию и попросить их срезать телефон в Хэмпстеде. Но под каким предлогом? Я могла бы взять кусачки и вырвать шнур нашего телефона. Но я понимала, что с помощью кусачек проблему не решить. Однако к концу недели у меня в голове созрел план, как попытаться сохранить здравый рассудок и не погрузиться в пучину нашей общей вины.