Рассказы о Розе. Side A

А Изерли и Ричи сидели и молчали; Ричи включил ночник – желтый, расшитый золотыми нитками, с ножкой из янтаря; драгоценность; ван Хельсинг подарил Изерли на прошлый день рождения; и читал; Изерли смотрел на него внимательно, запоминая линии, будто собирался рисовать или писать рассказ; «тебе дать книжку?» спросил Ричи, не поднимая глаз; «не знаю, детскую какую-нибудь; у меня на столе…»; Ричи встал, прошел через комнату к столу, шикарный, грациозный, как стих Поля Элюара; «руки, руки его – это ветви без листьев, корд, тяжкого неба и заморских цветов, руки ясные словно узорный мороз»; и стал искать подходящее; ««Врата Птолемея» – здесь закладка, в самом конце» «да, там самая развязка; давай дочитаю» – Ричи подал ее Изерли, поправил подушки поудобнее; «про магию книжка? ««ну да… нуар такой; хочешь взять для растопки?» «ладно, читай пока; но вот вырасту и введу цензуру» «да ладно, Диану Уинн Джонс тоже сожжешь? она ведь такая классная – «Ходячий замок», «Миры Крестоманси»…» «ну, так и быть, за подвиги в кулинарии разрешу тебе держать склад запрещенной литературы; сильно больно? у тебя температура, кажется» – глаза Изерли блестели, не зеленые – черные почти, как вода в колодце – сколько не смотри, дна не видно, только звезды и собственную тень; лоб был мокрым; и от тела шла волна жара, как от духовки, в которой пекся пирог; «да» «ну, потерпи; я принесу аспирина» «я терплю, я разве что сказал?» «ну да, я просто волнуюсь… схожу за аспирином и ноутбуком»; принес – дал таблетку и воды, ноутбук – черный, сверкающий – поставил на табуретку; стал настраивать на сайт с концертом; диск на запись; потом принес пепельницу; «кофе?» «ну давай»; вернулся с горячим кофе; принес даже сахар и сливки, и специи; сел у ног Изерли, чтобы видеть экран; Изерли спустил ему подушку под попу; «костлявая, натрешь»; им было безмерно удобно; будто они жили вместе уже лет сто; как Холмс и Ватсон; концерт начался; огромный-огромный стадион; шел дождь, разноцветный, акварельный, от прожекторов; играли Muse; они даже стали подпевать – «Uprising»; за окном шумел ветер; и было так уютно, как в детской книге; а потом объявили L&M погас весь свет на стадионе, потом стали появляться звездочки, одна за другой, порхать над стадионом, по рядам, сталкиваться, кружиться, будто множество светлячков; люди пытались их ловить; а потом все огоньки полетели к сцене, и сложились в Йорика – он стоял и улыбался, один; в белой рубашке приталенной, с закатанными рукавами, черных брюках классических, подтяжках в стиле тридцатых годов, ботинках лакированных; черные волосы прилизанны гелем, тоже под начало века; Рудольф Валентино юный; а на спине у него были крылья – белые, роскошные; он стоял, весь сверкающий, в живых огоньках; исполинский экран над его головой зажегся, и на нем, будто из старого черно-белого кино, с подрагиваниями, черными и белыми помехами, всполохами, заиграл оркестр; арию «Una furtiva lagrima» из «Любовного напитка» Доницетти; дирижировал очень молодой парень – в смокинге, взъерошенный, носатый, красивый, нервный; «о, – сказал Ричи, – ну надо же, они Даниэле Эко к себе затащили; я даже не знал, что они знакомы; он сумасшедший; может пюпитр сшибить, все листы летят по оркестровой яме; может остановить действие, вытащить платок и высморкаться; ему все прощают; он гений; смотреть на него одно удовольствие»; но Изерли смотрел на Йорика; он пел так легко и нежно; проникновенно; будто расцветали фиалки; страшно было даже шевельнуться; такое это было волшебство; огоньки, как живые, иногда взлетали над его головой и крыльями, от дыхания, движений руками – Йорик сжимал их на груди; и когда последняя нота скрипичная замерла, свет опять погас, и остались только эти огоньки – Йорик с крыльями; стадион взорвался; Ричи усмехнулся; «попса»; «да ладно тебе, – пихнул его коленкой Изерли, – снобище»; зажглись все прожекторы; оркестр – девушки в вечерних платьях, мужчины во фраках; ударная установка, Грин, тоже в белой рубашке, подтяжках, прилизанный гелем, со своей неизменной гитарой; золотой, с пинап-девочкой; рядом с Йориком стоял тот парень, дирижер, они раскланялись; на сцену полетели розы; парень подхватил одну, поцеловал и кинул обратно в толпу; вышел огромный негр; в широченных штанах, в бейсболке; девушка за клавесином заиграла – привязчивую мелодию, карамельную, четкую, как часы, шаги по кафелю, ритм; негр начал читать на французском рэп; на припеве Грин резко ударял по струнам – и пел Йорик – тоже на французском – такая была чудесная, мелодичная и при всем при этом агрессивная песня – клавесин и рэп, а потом рев гитары и сладкий голос Йорика, уходящий в высоту, будто голову запрокидываешь, и небо кружит тебя, как на карусели; и эти его крылья; «ох, – сказал Изерли, – вот это да…»; от аспирина ему стало легче; ему стало жаль, что он не видит лица Ричи – нравится ему или нет; он же любит рэп; потом негр ушел; Грин перестроил чуть-чуть гитару; все это время толпа ревела; потом девушка опять заиграла на клавесине, тихо-тихо, будто кто-то должен был читать сказку «Щелкунчик и Мышиный король», но вдруг вступил Грин – и опять тяжело; и потом опять только клавесин; и Йорик запел на латыни; и потом опять гитара, и скрипки, и барабаны, и много всего, на припеве голос его опять уходил вверх, тонкий, как у ребенка в церковном хоре; казалось бы, под такую тяжелую гитару он должен был орать и прыгать и кричать в микрофон; а он просто стоял и только руки разводил в стороны, будто и вправду собирался взлететь; Изерли бы не удивился; песня ему понравилась – в ней было много слов, будто Йорик рассказывал какую-то историю; отношений; без повторов; «боже мой, о чем можно петь на латыни на рок-концерте?» засмеялся он от удовольствия; «Мой друг любит готовить; всё с базиликом и орегано; стоит, свистит под радио тридцатых и курит; тонкую девчачью сигарету; по локоть в муке, фартук в клетку; специи золотые и золотые ресницы; он любит все, что любят девчонки – сладкое, красивые тряпки и розы; он так близок к Богу, мой друг, Богу стоит протянуть только руку – и я остался без друга…» перевел Ричи; и повернулся к Изерли; «это про тебя»; Изерли замотал головой; ему стало жарко не от температуры – он же выпил аспирин, и все прошло; «нет… не похоже» «похоже» «ну… зачем им петь про меня?» «потому что они тебя любят; тебя все любят, Флери» и улыбнулся – все это время, пока он подбивал ему подушки, приносил книгу и чай, читал, он был обычным Ричи – суровым, сердитым, будто кто-то провинился; а теперь он улыбался, будто в белой рубашке и подвернутых джинсах, кедах на босу ногу гнал на велосипеде к морю; лето, солнце, вся жизнь впереди; сидел у его ног; повернулся и взял его за руку; так аккуратно, будто помнил, сколько в ней костей, и какая она хрупкая, как у котенка, как доверие, как ваза династии Мин – миллион хрупких вещей; Изерли подумал, что это сон – и раз сон, можно говорить все, что угодно, что хотелось сказать кому-нибудь очень давно.