Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

В общем, деликатнейшей и добрейшей души был человек Чекан. И все-то он давно пропил, кроме разума и совести. Бывало, рано-рано утром явится с тайной мечтой опохмелиться. Сядет на означенную скамейку под березой и ждет терпеливо, но с мукой, как-то неестественно выпрямившись. Я уж по одному виду Чекана, без просьб, знал, что душа его горит адским пламенем, и спешил, как правило, на помощь.

Чекан мне дом большой ставил в компании с другими стариками из Мележей. Тогда, на старте строительства, он на бревна мои глянул и определил:

– По двое на срез потянем сруб твой, в восемь рук.

Но особо мне запомнилось, как старики крыли шифером крышу. С утра по стакану – и за дело.

Г-споди! Воля Твоя! Да я бы и без стакана на той крыше не удержался. До сих пор не пойму, как мои старики хмельные за полдня управились с пудовыми листами.

Прозрачную, в обрешетке, крышу вмиг покрыли они чернью рубероида. Потом взялись за шифер.

Я на подачу был поставлен. Просовывал лист в веревочный захват, в двойную петлю, а старики наверх по полозьям лист тянули, по свежеошкуренным сосновым стволам, по естественной, за весь день не засохшей смазке.

Крышу я задумал хитрую, хотел устроить на третьем этаже светелку. Старики не спорили: «Хозяин – барин. Его дело дурить, наше – работу ладить».

Две лестницы уцепили они «зубом» за конек крыши. С этих лестниц и клали шифер внахлест на черную смоль толя-рубероида и приколачивали его к обрешетке специальными длинными гвоздями с широкой шляпкой-«зонтиком».

Сейчас, посреди пустыни Арава, сижу, глупый человек, и о том жалею, что не хватило тогда терпения: найти дефицит – черепицу. А так хотелось крышу над срубом устроить кирпичного цвета, веселую, цветную, а не тускло-серую. Шифер – тоскливый материал, хоть и надежный для русского тяжелого климата.

Помню, как с Чеканом мечтал о черепице. Он ее никогда в руках не держал, а сказал так, крупный, угреватый нос оттерев мозолью на указательном пальце:

– Сделаем, чего хошь. Сладим твой дворец. Сообразим. Ты только достань.

Не достал, не хватило знакомств складских и упорства. Вот стоит теперь далеко от меня тот сруб из могучих бревен: семь на шесть – под обычной крышей. Стоит. О хозяине своем скучает, хоть и живет своей простой жизнью, открывая двери перед тем, кто не лил фундамент, не клал бревна, не приколачивал обрешетку и не завершал дело тяжелыми листами шифера.

Мне так хочется думать, что скучает обо мне тот дом. Скучает вместе с садом: яблонями (так и не успел их толком привить), вишнями байховыми, кустами черной смородины (восемьдесят их было, не вру!), малиной у заднего забора и прочим мной посаженным богатством.

Я тогда за Россию цеплялся всеми своими когтями. Бумагу портил буквами, кинопленку изображением, детей плодил, два дома построил на земле, не дерево посадил, а целую рощу, и все зря. Зря старался.

Но тогда, когда крыли мои старики крышу, я этого еще не знал точно, только догадывался в глубине души. Ни о чем таком не думал в тот момент. Думал: хватит нам шифера или нет?

Хватило. Потом сели, как положено, под березу, обмывать. Те, трое старичков: Иван, Колян и Валерыч – скоро отрубились и легли на травку, под большую яблоню, а мы с Чеканом остались вдвоем. Вот тогда и состоялся у нас тот разговор о Пейсахе.

– Скажи, – сказал Чекан. – Открой мне вашу тайну. Как на духу только, договорились? Вот почему вы, евреи, всегда в порядке. Утюжат вас под лист, а вы как на стреме. Все у вас путем, по-людски. А у нас, русских, что не делай, как не делай – все не впрок, все не туда. Как жили при царе Горохе, так и живем. На поверку я тебе крышу крою, а не ты мне. Ты – хозяин, а я – работник. Почему так?

Тут я ему начал заливать почему-то о Моше-Моисее, об исходе из рабства, о том, что народ мы, евреи, навеки свободный, а потому и жить стараемся при любых обстоятельствах не как рабы, не в рабстве и мраке.

– Вывел, – сказал я тогда, – нас Моисей – пророк, человек Б-жий, на светлую дорогу.

Слушал, слушал Чекан мою хмельную болтовню, а потом сказал так, нахмурившись:

– Это куда тебя твой Моисей вывел: в деревню Мележи, на сто первый километр, к старику зеку, алкашу Чекану самогон пить?

Потом он встал, чуть качнувшись, растормошил своих товарищей и увел их, ворчащих с похмелья, назад, в деревню, к старухам своим и новым несуетным делам.

А я тогда вмиг протрезвел от горькой правоты Чекана. Понял вдруг до конца, что заблудился и принял желаемое за действительное. Понял, что тропы исхода не заметил, проворонил, прошляпил за суетой, что прошли они мимо меня, мимо этого дома и моего сада.

Ушли мои предки толпой под палящим солнцем, а я остался, чуть ли не в одиночестве, на чужбине, и вот пью вонючий самогон на чужой земле, с чужими людьми, под чужим небом.

Так опечалился всем этим. До слез. Даже радоваться перестал новой крыше, под листами шифера в тринадцать волн. И понял я тогда, что крыша над моим домом вовсе не очередная точка в моей судьбе, а всего лишь запятая.