Рассказы о животных

После того как заяц поправился, вмятина, где засела кость перестала болеть. Он чувствовал боль лишь тогда, когда кость ударялась о какую-нибудь ветку, или при прыжке, если спинка выгибалась больше обычного. Поэтому он перестал бегать беспричинно, а умываясь передними лапками, делал это долго и медленно, не поднимаясь на задние. В такие минуты он вовсе не казался смирившимся, а упрямо старался внушить сам себе, что эта кость может изменить все что угодно, кроме его привычек. И все же она перестала быть злом, грозящим смертью. Постепенно она перестала причинять ему страдание и даже вызывать тревогу, стала чем-то неотъемлемым как уши, шерстка, поднятый хвостик, над которыми неизменно властвует его тело. Тогда, с этой птичьей ногой в спине, он еще не знал, что потерял. Порой — осторожно — поддразнивал сусликов. Мог потревожить дроздов — тоже осторожничая, не отдавая себе отчета в том, что при таком поведении им совершенно утрачена простота бытия, беззаботность и противоречивость. А без этого — откуда ему было знать? — приходит поражение.

В конце марта лесок печально опустел. Лишившись своих постоянных обитателей, даже тополя замерли в нерешительности. Под тяжестью снега иногда с треском ломалась какая-нибудь ветка, а слетевший обледенелый груз камнем падал под дерево. Обеспокоенные за судьбу своих старых гнезд, время от времени перелетали с дерева на дерево вороны, но без крика, как бы подчиняясь установившейся тишине и покою, который особенно чувствуется, когда воздух холоден и лучи солнца не достигают земли. Так было днем, а по ночам, особенно когда дул ветер, темнота поглощала без остатка все звуки. Безмолвие переполняло и его всего, обволакивало шкуру, лапки с растопыренными когтями, оседало на мускулах, но не тяжелым грузом, а воздушно, придавая и ему свою легкость, которая принуждала его бежать, и он бежал. Он научился выходить к реке, а потом нарочно мчался назад, наступая вовсю лапами на снег, чтобы внушить самому себе, что он не один, не одинок, но стоило остановиться — и шум прекращался. Последний раз стало настолько тихо, что это его ошеломило. Глаза подернулись туманом, суставы ломило от усталости, но несмотря на это, он чувствовал, как кровь настойчиво приливает к голове и гонит его вверх. Там росли кусты. Он выбрал этот пологий склон, предусмотрительно обежав место, где близ брошенной телячьей кожи прятался человек, и, не дожидаясь следующих сумерек, запрыгал туда, прижав уши. Вконец обессилев, остановился, увидел то, что ожидал: чуть в стороне от его убежища на снегу отчетливо виднелись большие желтые круги. Забыв страх, который они испытывали перед лисицами и охотниками, его собратья, среди которых могли быть и его сыновья, решили напомнить о себе. Как всякое живое существо, он должен был сделать то же самое, но не стал подражать им. Ему показались бесконечно огромными эти круги на снегу, будто скрытый поток сил вдруг пересох в нем. Лизнув окрашенный в желтый цвет снег (он стал соленым), заяц блаженно зевнул — он считал себя хитрым и ловким — и, не стараясь установить, где именно он находится, умело замаскировался, улегшись под самым дальним кустом. Устав от долгого бега, он спал так, как не спал уже давно. Наконец-то кончилось его вынужденное отшельничество.

Проснувшись, он ожидал, что ему станет хорошо, но этого не случилось. В отличие от любого другого свободного существа, страх несправедливо наградил его памятью. Конечно, он не умел думать, не мог рассуждать о жизни и смерти. Но тот непрерывный круговорот жизни, смена дня и ночи, рождение и конец жизни, живое и мертвое, сегодняшнее, прошедшее и то, что приближалось и должно было слиться воедино со всем предшествовавшим, расчленились в отдельные звенья. Он мог лежать, бездействуя, и в то же время предвидеть. Именно в этом заключалось его утвердившееся, зрелое цепляние за жизнь, заставлявшее его прыгать, двигаться вперед, не останавливаться, не сдаваться. Он выпрямился и вытянул шею. От покрытого мхом камня напротив поднимался пар, было солнечно, но пахло снегопадом.