Рассказы, очерки, наброски, стихи (1885-1894)

— Мечтать — это не значит жить. Нужны подвиги, подвиги! Нужны такие слова, которые бы звучали, как колокол набата, тревожили всё и, сотрясая, толкали вперед. Пусть будет буря чувств и жажда истинной жизни дойдет до бешенства. Пусть будет ясное сознание ошибок и стыд за прошлое. Пусть отвращение к настоящему будет беспокойной, острой болью и жажда будущего — страстным мучением.

— Ты не знаешь, чего хочешь. Буди любовь, вот всё, что нужно, — сказала муза.

— Ах, полюбить — еще не значит помочь! Мало любить и смягчать; нужно ненавидеть и быть твердым. Всё дело в том, чтобы, не забывая себя, помнить о других и, не унижаясь, возвышать.

— Я помогу тебе, я! — сказала третья муза. — Мои слова — как бичи и иглы терновника. Ничто так не двинет людей, как удары. Их нужно бить; от этого у них будет тоньше кожа, тверже мускулы. О поверь, оскорбления они скорее поймут, чем ласки, они так изощряются, оскорбляя самих себя и друг друга!.. Только страх погонит их вперед. Но они, эти люди, имеют проклятую способность привыкать ко всему, и тот, кто любит их, не должен забывать об этом. Да, они умеют привыкать, и если бы некто, имеющий власть, решил сечь их ежедневно, то они вскоре привыкли бы и к этому. И потому нужно быть утонченно и разнообразно злым, злым до возбуждения, до ужаса. Наказывая их сегодня жестоко, завтра уже нужно наказание заменить хотя бы менее жестоким, но непременно иным. Для того, чтоб двигать людьми, нужно превзойти их во всем. И нужно быть холодным, как снег, и равнодушным, как камень, чтоб не миловать их и не тронуться их стонами. А также не нужно позволять им заметить твою любовь к ним, ибо они сочтут ее за слабость и, уверенные в ней, не будут бояться тебя. Нет пощады тому, кто сам не знает пощады! Но можно простить его, когда он раскается.

— Это страшно! — сказал мой поэт.

У него было нежное сердце.

— Это так. Нужно бить рабов — может быть, они озлятся и будут гражданами. Ты знаешь, еще в детстве мир услыхал в первый раз проповедь добра; он слышит ее до сей поры и все-таки остался груб, грязен и глуп, как и в детстве. Он колеблется, он всё колеблется, — и не хуже ли он нынче, чем вчера? Попробуем же еще раз прогнать его сквозь строй огненных упреков и ядовитых уколов совести. Попробуем, — хотя трудно быть более сильным, чем Джонатан Свифт.

Тут муза замолчала, а мой поэт задумался. Он почти понял, чем нужно быть, чтоб решиться поучать людей, и ужаснулся той ответственности пред самим собой, которую налагает эта роль. Он вспомнил, что нет виноватых и нет правых, есть только люди, которым хочется жить… И он всё глубже опускался в бездну сомнений, думая о том, как много нужно иметь, чтоб быть живым и справедливым, и как много нужно дать жизни, чтоб, умирая, иметь право сказать: я был справедлив, несмотря на то, что действовал. И, пока он думал обо всем этом, ему вдруг послышался шёпот, и это шептали слова:

— Мы просим тебя, как честного и чистого, не насилуй нас! Не слагай из нас гимнов идолам и не искажай нами идеалов! Не делай нас двусмысленными, как делают многие из робости, другие из цинизма, третьи потому, что они низки душой. То, чему мы больше всего служим, отвратительно; чувства, которые чаще всего влагают в нас, низки и пошлы, и мы все здесь, утомленные и запачканные грязью жизни, забытые и надутые ложью, просим тебя, вложи в нас что-нибудь новое, чистое, живое, одушеви нас и зажги чем-либо таким, чего бы еще не слыхал мир! Мы стали тупы и холодны; из нас вытеснили смысл, пытаясь вместить в нас больше, чем мы можем принять в себя, и когда одни сделали это с нами — другие потеряли к нам уважение. Нас истязуют, заставляя нас провозглашать низкое — как новое, смешное — как великое, и гадкое — как красивое. Мы — страшное орудие. Нами можно убивать и воскрешать — и нами нужно пользоваться осторожно, даже и тогда, когда ты честен. Нужно знать душу каждого из нас, и тогда только мы будем во тьме как звезды и факелы. И не злоупотребляй нами, не злоупотребляй нами!..

Мой поэт слышал всё это, и ему казалось, что вот его сердце разорвется от тоски.

Когда же всё умолкло, он долго еще прислушивался к тишине. И ему стало ясно, что, чем бы он ни был, он не будет справедлив, что ответственность пред самим собой за ошибки по отношению к людям не по силам ему, что никакое деяние не пропадает бесследно в жизни, — люди же истомились от ошибок, и что ложное учение или совет рождают несчастие. А несчастий в жизни так много, что вся жизнь стала походить на одно сплошное несчастие.

И тогда он сломал свои перья и сжег бумагу. Я повторяю — он сломал свои перья и сжег бумагу. А потом умер от тоски и отчаяния, полный сознания своего бессилия, полный боли за людей и любви к ним. В сущности же он умер оттого, что был не по-человечески честен и — сын своего века — слаб сердцем.

* * *

Теперь, когда я рассказал всё это, я должен сознаться, что ничего подобного не было.