Рассказы, очерки, наброски, стихи (1885-1894)

Но, впрочем, это к делу не относится, Адель, — да, не относится, — я расправлюсь с тобой в другом месте!

Я отступил вот для чего, Адель: тебя, добродетельная моя, наверное, коробит та откровенность, с которой я пишу и которую ты, наверное, уже нарекла не чем иным, как цинизмом, — чем я, в скобках, не огорчаюсь, зная, что ты, моя туподушная, смотря по настроению, называешь наглость — смелостью души и наоборот, искренность — рисовкой и наоборот, храбрость — безрассудством и наоборот и т. д. У тебя, моя милая, терминов нет, и ты бедна умом, — ты, моя дорогая, несамостоятельна, несамостоятельна ты, моя Адель, и пусть святой дух жизни и здравый смысл простят тебе твои грешки, грехи и прегрешения, как я простил тебе их!

Так я говорю, ты, наверно, возмущена моим неуважением к святой тени моей матери, — но, Адель, откровенно и раз навсегда говорю тебе: я поклоняюсь уму, — для него же нет ничего святого, ибо он сам есть святая святых и сам бог!

И важны, Адель, не отцы и матери, важны люди, все люди, то есть ты, моя несчастная рабыня веяний.

БИОГРАФ<ИЯ>

Она была одета в черное платье, черную бархатную кофточку с белыми меховыми оторочками и на голове имела широкую черную шляпу с множеством лент и белым большим пером. — Вы видите, моя дорогая, что я не игнорирую прекрасное, павшее на мою долю, и что я помню его со всеми мельчайшими подробностями. — Эта маленькая женщина была вашей предтечей, что так очевидно! Она еще тем была хороша, что сейчас же ушла, и таким образом, то, что она дала мне, навсегда осталось чистым и целым. Вы, может быть, усмотрите в этом нечто намекающее и намеренное с моей стороны. Вы ошибетесь. Я вас люблю, и вы это знаете. Но как бы было хорошо, если б люди сеяли из желания оплодотворить почву, а не с целью собрать жатву! — Вот что я хотел сказать и знаю, что это глупо. Разве можно подозревать человека в бескорыстии и надеяться на него?

Следует возвращение в недра семейства моих хозяев.

— Выздоровел? — Вопрос. Гуманно-хозяйственный. — Книжек читать не станешь, небойсь? — Вопрос насмешливо предостерегающий. Этим заканчивается встреча, и снова начинается ряд однообразнейших безобразий, именуемых воспитанием сироты, дальнего родственника.

Я снова читаю книжки, ворую деньги на свечи и, наконец, пойман как раз на месте преступления, с пятиалтынным, только что вытащенным из кармана и крепко сжатым в руке. Следует допрос, строгий и всесторонне уясняющий. Побуждаемый желанием подзадорить судей еще больше, я откровенно сознаюсь во всех грехах, неведомых им доселе, чувствую себя героем и до мельчайших деталей разъясняю, как я ревизовал карманы, умалчивая только о том, что уделял малу толику из наворованного и бабушке. — Получаю предварительную порку и обещание генеральной с двумя пожарными солдатами, как только прибудет дедушка.

Наступает ночь. Это была славная, манящая на волю весенняя ночь; из окна кухни я смотрел на небо, там всё было прекрасно, чисто и грустно, как всегда весенними ночами, впрочем, но та ночь была первой такой величественно ласковой и много обещавшей. Поэтому я отворил окно, вылез на крышу и, оставив его открытым, слез с крыши на соседний двор, где, я знал, по ночам не запирались ворота, вышел на улицу и направился в поле. Ибо нигде так легко и хорошо не думается, как в поле. Но я не нашел в ту ночь предметов, достойных дум, а просто лег и стал смотреть, как горели и искрились звезды, пока не уснул.

Проснулся оттого, что солнце жгло мне лицо. Подумал, что надо идти к деду, — но вспомнил, что́ он говорил, и, зная его за человека, который не любит словами шутить, раздумал. Ворочаться туда, откуда убежал, даже и не подумал. Встал и пошел. Почему<-то> на набережную зашел и остановился там смотреть, как пароход собирается отплывать. Есть хочется. Идет человек в белой куртке и колпаке — повар, — в руках у него корзина с кучей французских булок. «Дяденька, дайте мне одну!» — «Пошел ты!» — кричит тот. «Стой, погоди, идем со мной!» Этот неожиданный переход пугает меня тем более, что повар идет на пароход, который сейчас уходит. Я вырываю руку. «Иди, дурашка, не бойся — я тебя так накормлю, что весь век сыт будешь». Это он говорит так ласково и ободряюще, что у меня пропадает страх, и я вприпрыжку следую за ним. Мы приходим в кухню, всю из железа. Плита раскалена, как уголь, приятно и вкусно пахнет, и жарко, как в печи. «Ешь и слушай». — Мне дают хлеба и холодных котлет. Я ем и слушаю. «Хочешь быть поваренком?» Так как рот у меня полон, то я говорю головой — да! Через час я весь в поту старательно мою посуду, шмыгаю носом, утираю его рукавом рубахи, направо и налево плещу водой и всячески развожу вокруг себя грязь — что, взятое всё вместе, значит «быть поваренком»!