Рассказы, очерки, наброски, стихи (1885-1894)

Стихами открывается творческая биография Горького. В повести «Детство» он вспоминает о своем раннем приобщении к поэзии и первых стихотворных опытах: «В те годы я был наполнен стихами бабушки, как улей медом; кажется, я и думал в формах ее стихов» (там же, т. 13, стр. 266; см. также стр. 135). В повести «В людях» тоже встречаем свидетельство неослабевающей тяги Алеши Пешкова к поэзии: «…я охотно упражнялся в стихосложении, легко находил рифмы, но почему-то стихи у меня всегда выходили юмористическими» (там же, стр. 449).

Об «упражнениях» в стихосложении Алеши Пешкова рассказывал и друг его юности И. А. Картиковский, с которым будущий писатель встречался в 1882–1884 годах: «Все наши прогулки Максимыч воспевал в стихах. Таких поэм у меня было порядочное количество, но, к сожалению, вместе со всеми письмами Максимыча мне пришлось их сжечь уже в Казани, когда я, будучи студентом, ожидал у себя обыска» (сб. «М. Горький на родине». Горьковское областное издательство, 1937, стр. 24).

О том, что многие события своей жизни Горький в ту пору запечатлевал в стихах, говорит и он сам в «Моих университетах». Так, вызвало стихи посещение дома умалишенных, сильно взволновавшее Горького: «Ночью я писал стихи о маниаке, называя его „владыкой всех владык, другом и советником бога“, и долго образ его жил со мною, мешая мне жить» (Г-30, т. 13, стр. 555). Нередко выливалось в стихи и глубоко переживаемое Пешковым чувство отчужденности от окружавших его интеллигентов-народников: «Я ушел и ночью написал стихи, в которых, помню, была упрямая строка:

„Вы — не то, чем хотите казаться“» (там же, стр. 563).

В очерке «О вреде философии» Горький рассказал интересный случай, связанный с его наклонностью к стихотворству. Адвокат А. И. Ланин, у которого он некоторое время служил письмоводителем, однажды в переписанных бумагах обнаружил стихи. «Я взял из его рук жалобу, — замечает в связи с этим Горький, — и прочитал в тексте ее четко написанное четверостишие <…> Для меня эти стихи были такой же неожиданностью, как и для патрона, я смотрел на них и почти не верил, что это написано мною» (там же, т. 15, стр. 61).

В 80-х годах и непосредственно накануне первого выступления в печати Горький не переставал писать стихи. «Себя лично я вижу в ту пору фантазером, стихотворцем…» — вспоминал Горький о начале 90-х годов (Архив Г_XI, стр. 26).

В очерке «Время Короленко» упоминается о целой тетради стихов, очевидно, относившихся к концу 80-х годов: «…Вышел я из Царицына в мае <…> В котомке у меня лежала тетрадь стихов и превосходная поэма в прозе и стихах „Песнь старого дуба“» (Г-30, т. 15, стр. 5–6). В очерке «Н. Е. Каронин-Петропавловский» Горький сообщает, что стихи потерял «в дороге между Москвой и Нижним», но некоторые из них были прочитаны Каронину по памяти: «Я сказал, что вспомнил: речь шла о зарницах, и была такая строка: „Грозно реют огненные крылья…“

— Тютчева читали? — спросил он.

— Нет.

— Прочитайте, у него лучше…

И почти шёпотом, строго нахмурясь, он проговорил знаменитое стихотворение; потом предложил читать еще, а после двух-трех стихотворений сказал просто и ласково:

— В общем — стихи плохие. Вы как думаете?

— Плохие.

Он посмотрел в глаза, спросив:

— Вы это — искренно?

Странный вопрос: разве с ним можно было говорить неискренно?» (там же, т. 10, стр. 294).

В «Беседах о ремесле» Горький рассказывает о тетради своих записок казанской поры, возвращенной ему в годы советской власти одним знакомым, бывшим студентом духовной академии: «Тетрадка неинтересная, сплошь наполнена выписками из разных книг, топорными попытками писать стихи и описанием — в прозе — рассвета на „Устье“, на берегу Волги, у слияния с нею реки Казанки» (там же, т. 25, стр. 350–351).

Наконец, сохранились сведения о тифлисском периоде поэтического творчества и целых тетрадях стихов Горького конца 1891 и 1892 годов (см. об этом подробнее ниже, в примечаниях к стихотворению «Живу я на Вере…»).

Рассказывая о себе в статье «О том, как я учился писать», Горький видит именно в стихах и устных рассказах первые формы проявления своего влечения к художественному творчеству:

«В эти годы я уже считался интересным рассказчиком, меня внимательно слушали грузчики, булочники, „босяки“, плотники, железнодорожные рабочие, „странники по святым местам“ и вообще люди, среди которых я жил <…> Нередко я чувствовал себя точно пьяным и переживал припадки многоречивости, словесного буйства от желания выговорить всё, что тяготило и радовало меня, хотел рассказать, чтоб „разгрузиться“ <…> Втайне даже от близкого моего друга, студента Гурия Плетнева, я писал стихи о Терезе, Анатолии, о том, что снег весной тает не для того, чтобы стекать грязной водой с улицы в подвал, где работают булочники, что Волга — красивая река, крендельщик Кузин — Иуда Предатель, а жизнь — сплошное свинство и тоска, убивающая душу.