Рассказы. Повести. Легенды

   -- Сыграй еще, Илья Михеевич, - сказал Панфилов.

   -- "Долину ровную"? - осведомился тот. - Али "Матушку"?

   -- Что знаешь.

   -- Ну, "Долину".

   Для чего было петь, когда тоскующая струна звучала слаще всякого голоса? Под руками Ильи Михеевича гусли казались не инструментом, а живым русским сердцем народным, где скорбь, веками нажитая, переродилась в сладкую песню. И томит и ласкает слух эта певучая задумчивая струна, и вливается песня мягкой волной прямо в душу и просит ответа, и во всякой душе готов ей ответ.

   Бряцали и ныли медлительные аккорды, а какая-то тоненькая струнка, пробиваясь иной раз через общий гул, звенела так упоительно, точно заливалась горючими слезами о тех молодых подружках, которых нет около высокого развесистого дуба, что стоит один-одинешенек "среди долины ровные, как рекруг на часах".

   И почему-то всякому припомнилось его собственное прошлое, с тихими неповторяющимися радостями, и у всякого шевельнулась на сердце сладкая грусть.

   "Ничего нет горше для человека, как вспомнить свое счастливое время..."

   И это счастливое время было у всякого. Было - и нет его. Закатилось оно, как солнце вечернее, когда глядишь в потухающую даль и жалко становится дня, утраченного напрасно. Неизвестно, кто и что чувствовал в это время, но все сидели в задумчивости. Тирман опустил голову на руку, точно закрываясь от солнца, которое играло на его перстне с маленьким лучистым камешком. Рыжий купец, гладя бороду, глядел в потолок; Ольга Васильевна вслед за мотивом покачивала головой и чуть заметно шевелила носком башмака. На лице Матвея Матвеевича сияла улыбка, но не та, что раздвигает губы во время веселья; это была редкая улыбка, озаряющая лицо человека только в минуты тихой душевной радости.

   Едва гусляр окончил песню, как Панфилов и Леонид, точно сговорившись, воскликнули одновременно:

   -- Псалом! Сыграй псалом!

   -- В самом деле, псалом! - сказали и прочие, которым эта мысль очень понравилась; но старик отвечал с видимым сожалением:

   -- Место не такое, господа хорошие! - и громко вздохнул, как бы жалуясь. - Трактир-с!..

   Это замечание заставило всех оглядеться. И вся обстановка мгновенно опошлилась в их глазах, все стало нелепо, мерзко - и эти круглые полоскательницы с плавающими разложившимися окурками, и недопитые чашки, и этот барин на стене, - все стало грубо, гадко; не хотелось смотреть.

   Панфилов вынул из кошелька два серебряных рубля.

   -- Держи, Илья Михеевич!

   -- Благодарю покорно!

   Пока давали что-то другие, Матвей Матвеевич сказал, ни к кому не обращаясь:

   -- - Ну, я пойду!

   И, усаживаясь в повозку, строго спросил ямщика:

   -- Можешь ты ехать проворно?

   -- А что ж! - согласился тот. - Можно.

   -- Ну, так жарь во все лопатки! Вот тебе рублевка.

   Чуваш засуетился, вспрыгнул на облучок и действительно так погнал по городу тройку, что бродившие куры с криком бросились в разные стороны.

   Опять выехали на Волгу. День блистал во всей своей красоте.

   Анютин и Кротов, наслаждаясь в своей повозке полнейшею свободою, то и дело передавали по очереди друг другу бутылку с коньяком и, наконец, вспоминая гусли, запели "Среди долины ровные". Голоса их раздавались на далекое пространство, но были дики и резки; и так как это были два баса, а старались брать во что бы то ни стало теноровые ноты, то и ревели оба, как заблудившиеся коровы.

   -- Кто их там режет! - сердито сказал Матвей Матвеевич.

   Бородатов сейчас же привстал и высунулся из повозки.

   Увидев его, певцы еще сильнее заголосили, но он погрозил им кулаком, потом махнул рукою. Те поняли, в чем дело, и пение прекратилось.

   На каждой станции чуваши менялись.

   Пока Панфилов раздумывал о своих делах, а Бородатов, зевая по сторонам, придумывал от скуки повод, чтобы придраться еще раз к чувашу и посмеяться над его простотой, ямщик все прислушивался к повозке, все крутил головой и, наконец, сказал седокам, доехав до Криушей:

   -- Погода меняется.

   -- А что?

   -- Не скрипит.

   Действительно, полозья уже не скрипели и белоснежная равнина не блистала мелкими искрами, как было поутру, но холодно было по-прежнему.

   -- К ночи распустит!

   Но ночь была еще не близка.

   Солнце едва начинало склоняться к западу, когда, миновав Курочкино, подъезжали к Свияжску. От него рукой подать до Казани, и эта мысль занимала путников больше всего.

   -- А что, Василий Иванович, - сказал Бородатов, придумав, наконец, шутку над ямщиком, - отъехали мы теперь половину станции?

   -- Во здесь половина, - указал тот кнутом на дорогу. - Проехали половину!

   -- А которая половина больше, Василий Иванович, та, что проехали, или та, что осталась?

   Чуваш, не разобрав всей коварности вопроса, ответил попросту:

   -- Эта половина побольше против той половины.

   Бородатов захохотал.

   -- У него даже половины не одинаковы! - восхищался он перед Панфиловым.

   -- Верно, верно, - возразил снова чуваш, - новая половина будет побольше.

   Проехав еще немного, ямщик, вероятно, сообразил, что над ним посмеялись, и пожелал отомстить.

   -- Купец, - обратился он к Бородатову, - куда, потвоему, дальше: с Чуксар на Свияжск или с Свияжска на Чуксары?

   -- А что?

   -- Да так.

   -- По-моему, все равно.