Рассказы. Повести. Легенды

   В его песне слышалось что-то зловещее, словно он явился предвестником вьюги, или, по тамошнему наречию, буры. Он бегал больше понизу и, опередив повозки, дул прямо на них, подметая снег под ноги лошадям, которые с трупом добежали до следующей станции.

   Войдя, никто против обыкновения не крикнул смотрителю; "Лошадей!" Все молчали и не знали, на что решиться.

   -- Скверная погода! - сердито вымолвил Панфилов, садясь на диван. - Того и гляди, метель!

   -- Главное дело, к ночи! - поддакнул Бородатов.

   Остальные поглядели в окошко и ничего не сказали.

   За окном сильно стемнело, хотя было еще не поздно.

   -- Так как же, господа? - спросил Панфилов, оглядывая всю компанию и не зная, на что решиться.

   Среди общего раздумья и тишины вдруг где-то жалобно-жалобно запищал ветер, таким тоненьким голосом, точно муха, попавшая в паутину.

   -- Придется ночевать, должно быть...

   Никто не возражал. Все глядели в разные стороны, и все были невеселы.

   -- В третьем году вот так же, - сказал Сучков, - мы остались, а игнатьевские приказчики поехали на авось! Ну, и поплатились: всю ночь плутали. Некоторые доехали до станции, одного насилу оттерли, а другого вытащили из повозки закоченелого... что за удовольствие!

   Все повесили головы. Блуждать до утра под метелью никому не хотелось.

   -- Господа, я, по совести, не могу вас пустить, - вмешался в разговор смотритель, седенький старичок, стоявший тут же в дверях. - Переночуйте лучше; за ночь погода уймется, и с богом! А то долго ли до греха? И волков здесь у нас много, целыми стаями ходят.

   При этих словах Кротов машинально ощупал в кармане револьвер... Положение было тягостное, натянутое, и молчание долго не прерывалось, пока сучковский приказчик, перетрусивший еще на той станции при первом ветре, осмелился проговорить, запинаясь на каждом слове:

   -- Помилуйте-с .. куда же ехать?.. Изволите ли видеть, вьюга очень сильная... с дороги собьешься...

   Все в душе с ним были согласны.

   -- А там, говорят... волки-с голодные...

   -- Конечно... конечно!.. - в раздумье соглашался Панфилов, после чего приказчик, видя, что дело идет на лад, продолжал уже с большею уверенностью:

   -- Что за беда! И всего-то потеряли бы какие-нибудь сутки-с!

   Это неосторожное слово сразу испортило все, и Панфилов вскочил.

   -- Сутки? - ужаснулся он и даже попятился от приказчика, точно тот поднял вопрос об его чести. - Чтоб я потерял сутки? Да вы с ума сошли!.. Лошадей, пожалуйста! - решительно заявил он смотрителю и затем обратился к Сучкову.

   -- Вам как угодно, а мы поехали!

   Поднялся шумный говор. Все встали, все говорили.

   Смотритель пробовал успокоить, но принужден был в конце концов распорядиться о лошадях.

   -- Я тридцать лет езжу, бог милостив! - возвышался над всеми голосами голос Панфилова. - -Не первую метель выносить! Едем, господа, нечего медлить-то! С богом, в дорогу!

   И первый решительными шагами направился к выходу. Его воодушевление сломило и разогнало общую робость Все перекрестились и последовали за ним; только смотритель, провожая их, неодобрительно покачал токовой.

   На дворе был сущий ад. Ветер с визгом к ревом пригибал чуть не до земли молодые деревья; в мглистом воздухе крутился снег, шарахаясь летучими массами вправо и влево.

   -- Доедем, ямщик? - твердым голосом спросил Панфилов.

   Тот отвечал, не смущаясь:

   -- С этакими седоками - бог милостив!

   Все уселись, крепко запахнувшись. Прокричали голоса, зазвонили колокольчики, и повозки, едва отделившись от станции, погрузились во мрак.

   Часа уже два прошло, как покинули станцию.

   Лошади бежали, часто спотыкаясь. Ямщик гикал на них и взмахивал рукавицей. За чепчиком повозки злилась непогода, и тоскующий ветер неотвязчиво лез под фартук с нытьем и нетерпением; то справа, то слева забегал он и, казалось, вот-вот ворвется, но отставал и силился вновь догнать и, догоняя, хлестал сзади по крышке или опять скучал где-нибудь около. Мрак и вьюга были кругом; ни неба, ни пути, ни бугров - все смешалось в муть, которая бестолково крутилась... Сиротливо делалось на душе. Колокольчик звонил неугомонно, точно плакал, как голодный младенец, и все вокруг плакало на разные голоса. Было похоже, что в природе пропало что-то очень нужное и дорогое, за которым во все стороны полетели гонцы, под страхом смерти старавшиеся найти пропажу по чьему-то велению. Рыскали понизу, взлетали высоко к небу, кружились на одном месте, аукались и, очумев со страха, оплакивали свою горькую участь. И где-то тут же открылся над ними палевой суд: миллион писцов бойко шуршали перьями по бумаге, а гонцы разносили экстренные приказы и тащили кого-то на казнь. Глухо звучала с одной стороны победная музыка, а с другой - доносилось тихое похоронное пение...

   Еще тоскливее делалось на сердце... Живая сила разгулялась в поле; все жило своей особенною, непонятною жизнью - и вьюга, и поле, и взбаламученные хлопья снега, и только кони, люди да колокольчики замешались сюда ни к чему, как лишние гости на чужой праздник.

   Ехали все тише и тише. Колокольчик вздрагивал и стонал, но не заливался, как раньше, беззаботною песней.

   Лошади пошли шагом.