Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

Во время поездки в очаровавший нас Дилижан мы выкроили несколько часов, чтобы увидеть Севан. Был прохладный ветреный день. Мы проголодались и зашли в пустой ресторан на берегу озера. За мраморной стойкой бара буфетчик и официант играли в нарды. Мы заказали форель, знаменитую севанскую форель.

— Форель? — дуэтом изумились буфетчик и официант. — О какой форели вы говорите? Есть только треска. Мороженая.

— Вонючая, — добавил официант, чтобы окончательно испортить нам настроение.

Печальной была та поездка на Севан, да и сам вид мелеющего, будто умирающего озера. Умирающего по вине властей. И, конечно, снова зашел разговор о многострадальной истории армян. Удивительно! Почему-то не боялись в нашем присутствии заниматься антисоветчиной. То есть в присутствии по меньшей мере двух коммунистов — Репсиме, коммуниста не рядового, и меня.

Уже не вызывало удивления, что в доме врача, архитектора, художника, учителя мы видели трехтомную «Историю Армении». И даже в квартире рабочего. К нему мы попали случайно.

Узнав, что мы в Ереване и остановились в гостинице «Ани», к нам пришел известный спортсмен, мой старый пациент, и пригласил в гости — причем не в ресторан, а в дом своих родителей, так что отказаться было не возможно. Как-то в Киеве, когда он после операции приехал на очередной осмотр и привёз мне в подарок бутылку армянского коньяка, я пригласил его к нам распить эту бутылку. Жена приготовила очередную закуску — яичницу с ветчинно-рубленной колбасой. Это к марочному коньяку! Здоровенный спортсмен давился этой едой и рассказывал, какие блюда готовят в Армении. Рефреном к каждому блюду было «Так кусно! Так кусно! Так кусно!»

Двухкомнатная квартира в заводском доме. Во всю длину комнаты — уставленный яствами и напитками стол, за которым собралось человек двадцать гостей. Напротив нас — симпатичный директор завода со своей миловидной женой. Он — сосед рабочего. Квартиры одна напротив другой. На книжной полке несколько книг, и среди них три тома «Истории Армении», о чем я не преминул сказать жене и сыну. Услышав, о чем я говорю, директор удивился:

— А как же иначе? Народ не может существовать, не зная своей истории.

Конечно, он был прав. Но историю моего народа я узнал, когда мне уже минуло тридцать лет, да и то подпольно.

А с мангала на балконе то и дело приносили шашлыки и кебаб потрясающей вкусности, жареная баранина, да еще с красным маринованным перцем была просто божественной. Вот оно о чём говорил в Киеве спортсмен, завершая восклицанием «Так кусно! Так кусно! Так кусно»! Вина одно другого лучше. Дивные коньяки. Но главное — радушие большой дружной семьи, частью которой мы ощутили себя с первой же минуты. Тосты сменялись рассказами, рассказы — песнями. По поводу одной мы даже заспорили. На имевшейся у нас израильской пластинке была записана песня «Финджан», слов на иврите я, разумеется, не понимал, но мелодия мне очень понравилась. И вдруг эту песню, конечно по-армянски, запели в доме рабочего. Я удивился, откуда в Армении знают израильскую песню.

— Да нет, это армянская песня, — сказал директор.

Я возразил. Директор не стал спорить, но заметил, что у евреев и армян много общих имен, почему бы не быть и общим песням.

— Поэтому, — предложил он, подняв бокал, — давайте выпьем за дружбу евреев и армян. Кстати, вы знаете, что израильская армия сегодня форсировала Суэцкий канал и гонят египтян к Каиру?

Нет, я не знал. В газетах об этом не писали, по радио не сообщали. Мы чокнулись и выпили. Да ради одного такого известия стоило прийти в. этот дом!

До этой поездки мы плохо представляли себе армянскую архитектуру, еще хуже — живопись. Ну кого мы знали из художников, кроме Сарьяна? Живопись Армении нам открыло собрание нашего друга Арцвина Григоряна, главного архитектора Армении. Мы не могли оторваться от трех полотен армянского художника, жившего в Париже (увы, не могу вспомнить его имени). На следующий день мы видели работы этого художника — всего две! — в государственной галерее. Арцвин познакомил нас еще с двумя Григорянами.

В тесной однокомнатной квартирке одного из них, служившей и жильем, и студией, все пространство было занято холстами, подрамниками, картинами (да какими!) — этот Григорян не был признан официально, его поддерживали лишь истинные ценители живописи. Второму Григоряну повезло больше. Среди его работ мне больше всего запомнились те, что были посвящены геноциду 1915 года. Глядя на них, мы с женой вспоминали графические листы Зиновия Толкачева, посвященные Освенциму — то же ощущение боли, ужаса, безысходности и жажды возмездия. На рисунки Толкачева мы смотрели тайком — их не выставляли, очевидно, боясь, что они напомнят людям об Освенциме, об истреблении евреев. Об этом ведь напоминать не следует. И вообще — было ли это? А картины Григоряна — чёрные, зеленые, синие тона. Впечатление такое, словно ты сам — очевидец резни, жертва…