Рассказы советских писателей

Вот уже три недели, как Бахрамов неподвижно лежит на спине. Сначала болели поясница и плечи, а теперь тело стало как камень. Бахрамову все давно надоело: и эта светлая палата, и его сосед, и собственная плоть, за которой ухаживали чужие руки, — и он, стыдясь своей беспомощности, покорно подчинялся санитаркам и сестрам. А за окном была жизнь. Он изучил ее до мельчайших подробностей. Это было нетрудно, потому что все ограничивалось видимым в окно пространством. Только небо было безбрежным. Порою, когда он, погруженный в думы, неподвижно лежал, забыв о времени, устремив глаза в прозрачную высь, болтливость соседа становилась особенно невыносимой. В такие минуты Бахрамов старался не слушать его.

— Вот еще один день прошел, — сказал старик, будто радуясь тому, как быстро летит время. — Вон наш благочестивый сосед уже молится… Глядите!..

А чего смотреть? Бахрамов, не глядя, знал, что на краю луга стоит двор с тенистым садом, окруженный колючей изгородью. Хозяин двора, в белых штанах, похожих на аккуратно подрезанные кальсоны, в белой рубашке до колен, с вырезом вокруг шеи, пять раз в день возносил молитвы богу в восточном углу сада.

Бахрамову нравилось, что Хаджа-бува откровенно посмеивался над богобоязненным человеком. Старик, которому было под восемьдесят, меньше всего думал о боге и с удовольствием нарушал запрет корана, уплетая без разбора все больничные блюда.

— Много надежд возлагает на тот мир, если так исправно молится. Мне бы хотелось подольше задержаться на этом, — продолжал Хаджа-бува.

Бахрамов улыбнулся. Жизнелюбие соседа было неиссякаемым.

— Да, надежда, — сказал Бахрамов, продолжая глядеть в небо. — Чего только не делает человек ради этой надежды!.. Я читал в одной книге, что в Индии старики мечтают умереть на берегу Ганга. Отойти в тот мир возле священной реки — значит прямехонько попасть в рай. Больные и голодные, они неделями лежат возле воды, день и ночь моля бога послать им смерть… Вот какой может быть надежда, Хаджа-бува. Одна, окрыляя, помогает жить, другая гонит навстречу смерти.

— Я не признаю никаких надежд. Миска жирного плова или шашлык из молодого барашка лучше всякой надежды. Я хочу жить, дорогой. И если уж судьба даровала мне столько лет жизни, что ей стоит продлить их еще?

Бахрамов снова улыбнулся.

— Кем вы работали? — спросил он.

— Какая нынче работа, дорогой? — уклончиво ответил старик. — Мы были на многих работах, чем только не занимались… Теперь пришло время пожить. На это и надеюсь. — Бахрамов молчал, и старик, переждав, спросил. — А на что вы надеетесь, уважаемый? Похоже, что вы со мной не согласны?

— Почему? Я не против жизни. Что может быть лучше? Но человек не вечен, и, когда наступает предел, на что же надеяться?

Старик даже приподнялся. Он огладил бороду и с удивлением уставился на соседа.

— По-вашему, вон тот прав? — Старик показал высохшим пальцем в окно.

— Нет. — Бахрамов улыбнулся, прикрыв глаза. — Моя надежда — в будущем… Не в том, а в этом мире. Умру я, останутся другие.

Старик опустился на подушку, покряхтел и, когда боль утихла, сказал:

— Как-то все у вас по-чудному получается: вы умрете, а надежда на будущее останется? В будущем нас с вами не будет, что же там делать нашим надеждам? Это самообман, дорогой.

Улыбка медленно сошла с лица Бахрамова.

— У вас есть дети, Хаджа-бува? — спросил он.

— Эге-е… Вон вы о чем. Есть, конечно. А у вас?

Бахрамов тяжело поднял ослабевшую руку, показал два пальца.

— Были… двое, — сказал Бахрамов. — Война… Жена тоже умерла. И сам вот…

Хаджа-бува устроился поудобней. Взяв с тумбочки мухобойку, долго караулил надоедливо жужжащую муху и, только убив ее, снова заговорил:

— Моих сыновей война пощадила. Все они отделились, живут сами по себе, своими надеждами. При мне остался внук. Да и он, скажу я вам, отрезанный ломоть — упрямый и непутевый…

— Как же так получилось?

— Держал мальчишку при себе, думал, будет опора в старости. Эргашем его зовут. Хотел сделать из него человека, отправил учиться. Не вышло! Пыхтел, кряхтел в городе, провалился на экзамене и вернулся. Пошел работать на плотину. Говорит, поработаю годик, потом снова поеду учиться. Куда там! Если попал на стройку и хорошо работаешь, разве отпустят? Закрутят, завертят. Гнет там спину со своими дружками, а толку?

— Сами говорите — хорошо работает, какой же еще нужен толк?

— А мне от этого какая польза? Нет у меня на него никакой надежды. Потерял Эргаша. — Старик помолчал, что-то соображая, потом сказал: — Нет, не понимаю, дорогой. Детей у вас нет, а думаете о будущем?

Бахрамов не ответил. Он уже некоторое время прислушивался к пронзительному женскому голосу за окном.

— Алишер! Алишер! — звала женщина.

Бахрамов, улыбаясь, поглядывал в окно, ожидая появления Алишера. Он знал, что обычно в это время молодая женщина, невестка богобоязненного человека, разыскивает сына. Ее резвый карапуз без штанов, в красных ботиночках вечно гонялся за всякой живностью, будь то цыпленок, воробей или бабочка. При этом его качало на слабых еще ножках. Он спотыкался в высокой траве, падал, но тут же вскакивал и снова бежал.