Рассказы старого лешего

Невозможно озорной был грач, который утаскивал все, что мог утащить, и прятал в кустах. Однажды утащил у знакомых, приехавших к нам, золотые часы, которые так и не нашли. Он опрокидывал набранные в корзинки ягоды, тотчас убегал и издали наблюдал за произведенным впечатлением.

Интересно было наблюдать за двумя ручными сороками, которые дразнили легшую отдыхать собаку, дергая ее за хвост, и, отлетев, выжидали, когда собака успокоится, и опять повторяли свое озорство.

Была у меня беспородная собачонка Ту-ту, имевшая ничем непобедимую страсть к охоте. Стоило только снять со стены ружье, как Ту-ту исчезала. Ее искали, хотели запереть и, наконец, махнув рукой, выходили на охоту. Через две-три версты появлялась Ту-ту, и отогнать ее было невозможно. Гончие поднимали зайца, заяц катил на охотника, и тут появлялась Ту-ту, мчалась наперерез, и охота была испорчена.

В клетках постоянно жили у меня певчие птицы. Интересно было наблюдать за ними. Был у меня чижик, который ловко ухитрялся поднимать коробочку с кормом, которая была подвешена на ниточке. Он тащил нитку клювом и забирал ее под лапку до тех пор, пока коробочка не становилась на уровне его носика и он мог брать из нее зернышки.

Скворчик ловко открывал спичечные коробочки с мучными червями, просовывая в щелку клювик и раздвигая его. Дубонос легко раскалывал вишневые косточки ровно на две половинки и выбирал ядрышки, а косточку трудно расколоть даже молотком. Серый сорокопут, которого кормили мясом, приспособил для удобства гвоздики, вбитые в жердочку. Он насаживал на гвоздики куски мяса и потом, отрывая их маленькими кусочками, глотал.

Когда я жил в Крыму, у меня на окне стоял кустик сухого растения, на который я сажал богомолов. Они ловко ловили своими лапами-крючьями мух, привлеченных сладким виноградом. Бывали случаи, когда самка богомола, толстая, могучая, своими крючьями захватывала подвернувшегося неосторожно тоненького, слабенького самца и тут же начинала его пожирать — безразлично, с головы или с живота. Это было ужасное зрелище. Уезжая в Москву, я наловил богомолов и посадил их в одну коробку. В Москве я обнаружил только одного богомола, другие были или мертвы, или съедены.

СОБАКА

Мне говорят, чтобы я писал о собаках. Но как писать? Собаки наши близкие друзья, они живут с нами. Они помогают нам, они защищают нас, они жертвуют жизнью для нас, и они перенимают характер и поведение своих хозяев.

Когда писатель, например Чехов или Пришвин, наделяет собаку человеческими мыслями и поступками, натуралисты называют это антропоморфизмом и считают неправильным, ненаучным. А что научно? Когда животные, как машины, действуют, только повинуясь инстинкту и рефлексам? Но ведь собака любит хозяина. А разве любовь — инстинкт? А разве любовь — рефлекс? Собака любит, ненавидит, ревнует, тоскует, горюет, раскаивается, веселится. Неужели это все рефлексы?

Кто долго жил вместе с собаками, кто их любил, кто занимался с ними, тот хорошо знает, как отвечает собака на ласку, как развито у собак чувство долга.

О ЛОШАДЯХ

Среди лета под вечер приехал на дрожках цыган. К оглобле упряжной лошади привязан серый в яблоках конек, сытый, холеный. Цыган зубы скалит, смеется:

— Купи коня.

Видит, что мне конек понравился. Быстро распрягает лошадь — запрягает конька.

— Садись на дрожки, поедем. Посмотри, как идет.

Сажусь. Конек немного замялся, но пошел хорошо, крупной рысью. Едем по лесной дороге. Вдруг конек затоптался на месте. Цыган сейчас же:

— Тпр, тпр. — Соскочил, обежал вокруг него, поправил хомут, подтянул чересседельник, сделал вид, что вожжа захлестнулась, и конек пошел, и уже без остановки до дома. Цыган говорит: — Видишь, как идет. Не конь, а золото. Давай полторы радужных! Благодарить будешь. Деньги мне надо, а то я бы на ярмарке его за три загнал.

Я говорю:

— Оставь лошадь на ночь. Я завтра утром его попробую и, если хорош будет, полсотни дам.

Долго торговались. Сторговались за восемьдесят. Цыган оставлять не хочет. А я сейчас денег не даю.

— Приезжай завтра.

Наконец согласился.

Утром запрягаю конька в тарантасик. Сажусь. Беру вожжи. Конек ни с места. Обошел кругом, погладил. Опять стоит. Положил морду на оглоблю, косит глазом, стоит. Надвигаем с работником на него тарантасик — стоит, хоть ты что хочешь делай. А жалко конька — красивый, складный. Припрягаем другую лошадь — стоит. Тянем за повод — нет, уперся, и ни с места. Распрягли. Вася Бобырев говорит:

— Стой, братцы, я попробую верхом — может, пойдет! — Ухватился за холку, прыгнул раз, прыгнул два и, наконец, перевалился животом через спину.

Конек поддал задом, и Вася каким-то чудом очутился у него на шее. Обхватив руками и ногами шею, Вася пытался удержаться, но конек неожиданно пустился галопом, и Вася съехал под шею. Висит Вася под шеей, а конек вдруг остановился, нагнул голову, и лихой ездок плюхнулся в грязь. Вася ругается:

— Вот чертова скотина!

Пришлось вернуть цыгану серого конька, а жаль.