Рассказы старого лешего

В ризнице стены подсохли, и мы стали разбивать их веревочкой на квадраты, выяснять середину. Я принялся углем и мелом рисовать орнаменты. На потолке были изображены летящие птицы. Кругом, по верху стен, был пояс из переплетенных трав и цветов, ниже я закручивал завитки, листья, небывалые цветы, сказочных птиц с длинными хвостами, с распущенными крыльями, с невероятными хохлами. Научного руководства не было, и я давал волю своей фантазии.

Фомка восхищался моей работой, восхищались ею и дочки отца Федора. Слава моя начинала греметь. Пришел Пахомыч и удивился смелости моей руки.

— Как же это ты без трафарета чертишь? И не ошибаешься… Чудно…

По нарисованному контуру мы вдвоем принялись краской закрашивать листья и цветы, обводить их черным и синим и кое-где вкрапливать киноварь и крон.

Проходили дни напряженного труда, и стены нашей ризницы ожили и заиграли. Наша слава уже гремела на весь мир. Пришел сам отец Федор. Долго смотрел на нашу работу.

— Замысловато, но благолепно и храм украшает.

Дело сделано. Сделана моя первая, и последняя, работа в церкви. Мы проработали две недели и получили 15 рублей. Нас, по словам отца Федора, не обидели. Мы расплатились со всеми долгами, и у нас еще осталось 2 рубля 15 копеек свободного капитала.

Ну что ж, пожили на лоне природы, посмотрели новых людей, попробовали свои силы.

А как хороши были вечера на погосте! Сидим на могилках и слушаем, как из села доносятся протяжные русские песни. Сильные девичьи голоса плывут по росистым лугам, по бескрайним просторам полей. Век бы сидел и слушал и вдыхал бы этот воздух, напоенный ароматом цветущей ржи, скошенных трав.

Не знаю, сохранилась ли наша роспись до наших дней, но мы писали добротно, писали на века.

А может быть, и сохранилась. Может быть, какой-нибудь ученый-турист смотрит на нее и не может понять, в каком веке она сделана? Уж не в семнадцатом ли?

ШКОЛА ЖИВОПИСИ, ВАЯНИЯ И ЗОДЧЕСТВА

В августе 1898 года я приехал в Москву и подал заявление в Училище живописи, ваяния и зодчества. Узнал, когда назначены экзамены, и прежде всего помчался в Третьяковскую галерею, где я провел целый день в бредовом восторге.

Знакомые по репродукциям картины предстали передо мной в новом, прекрасном виде. В те времена Третьяковская галерея была гораздо меньше и носила характер жилых комнат, и картины были развешаны не так, как теперь, а по вкусу самого Третьякова. На другой день я пошел в зоосад. Сад был маленький и очень бедный, но мне он показался и большим, и интересным. Не скоро можно осмотреть Москву, и много дней я бродил по Москве, по ее музеям, по ее магазинам, по ее историческим местам.

Наступил день экзаменов. С громадными папками мы заняли места и начали рисовать геометрические тела. Нам поставили куб, шар и конус. Комбинацию из этих фигур. Рисовали три дня. Потом были выставлены наши рисунки с оценкой. На моем была I категория. Значит, я принят. Я поступил в оригинальный класс. Настал день занятий. Двери в класс заперты. Там профессор ставит натуру. Мы, ученики, ждем у запертой двери. Вот сторож отворяет ее, и все мы опрометью бросаемся занимать места. Все стараются занять поближе к натуре, с более интересным освещением. Натура — это гипсовый кусок уха, или носа, или глаза статуи Давида или какой-нибудь другой фигуры, или капители. Этот рисунок мы рисуем две недели. Потом сдаем его, и на другой день наши рисунки уже вывешены по стенам, и на них стоят отметки. I, II, III категории. В нашем классе преподавал Н. А. Касаткин. Мне эти гипсы скучны до тошноты. Меня тянуло в зоосад к живой натуре, к живой природе. Я не мог понять, зачем это надо две недели тщательно оттушевывать кусок гипса, добиваясь полного сходства.

В курилке в обеденный перерыв царит оживление. По курилке ходит наш атлет Мясоедов, сын академика. Он носит на своих могучих плечах трех человек. Как-то он просунул железную кочергу в массивные ручки актового зала и закрутил кочергу, после чего ушел домой. Как ни бились сторожа, раскрутить не смогли. Пришлось звать слесаря и распилить кочергу.

Ученики Школы живописи в большинстве были народ небогатый, собравшийся из разных уголков нашей родины. Тут были и украинцы, и сибиряки, и татары, и армяне. Костюмы были на многих крайне потрепанные, шевелюры частенько лохматые. Возраст тоже весьма варьировал — от бородачей, даже с проседью, до юношей шестнадцати — семнадцати лет. Приходили утром, вешали свое пальто, ставили калоши и шли работать. В раздевалке никакого сторожа не было, но никогда ничего не пропадало. Можно было оставить на окне или на столе какую-нибудь вещь, ну, скажем, портсигар или книжку, и не было случая, чтобы она пропала. В перерыв собирались в курилке, пили чай, ели бутерброды, которые Моисеевна резала и украшала вареной колбасой, пели песни, курили.