— Бедная девушка, — говорил себе Джиллис, спускаясь по тропе. — Надо бы дать ей денег на обратную дорогу в Бирму. Ну, пронесло, однако же. Этот ангел никогда бы не смог простить.
Как видите, его преданность была вызвана не только хорошим отношением Джорджи-Порджи.
После ужина молодожены вышли посидеть на веранде, заботясь о том, чтобы дым от сигары Джорджи-Порджи не пропитал новые шторы в гостиной.
— Что это там внизу за шум? — спросила вдруг молодая. Оба прислушались.
— Наверно, какой-нибудь здешний горец побил свою жену, — равнодушно объяснил Джорджи-Порджи.
— Побил — жену? — Какой ужас! — воскликнула молодая. — Вообрази, что ты побил меня! — Она обвила рукой мужа за талию и, положив голову ему на плечо, удовлетворенно и уверенно посмотрела вдаль на горные пики по ту сторону укрытой облаками долины.
Но это была Джорджина. Одна-одинешенька, она плакала у ручья среди камней, на которых в деревне стирают белье.
Без благословения церкви
Я встретил осень, не прожив весны.
Все закрома до времени полны:
Год подарил мне бремя урожая
И, обессилев, облетел, как сад,
Где не расцвет я видел, а распад.
И не рассвет сиял мне, а закат:
Я был бы рад не знать того, что знаю.
— А если будет девочка?
— Мой повелитель, этого не может быть. Я столько ночей молилась, я посылала столько даров к святыне шейха Бадла, что я знаю: бог даст нам сына — мальчика, который вырастет и станет мужчиной. Думай об этом и радуйся. Моя мать будет его матерью, пока ко мне не вернутся силы, а мулла патанской мечети вычислит, под каким созвездием он родился — дай бог, чтобы он увидел свет в добрый час! — и тогда, тогда тебе уже не наскучит твоя рабыня.
— С каких это пор ты стала рабыней, моя царица?
— С самого начала, и вот теперь милость небес снизошла на меня. Как могла я верить в твою любовь, если знала, что ты купил меня за серебро?
— Но ведь это было приданое. Я просто дал деньги на приданое твоей матери.
— И она спрятала их и сидит на них целый день, как наседка. Зачем ты говоришь, что это приданое? Меня, еще девочку, купили, как танцовщицу из Лакхнау.
— И ты жалеешь об этом?
— Я жалела раньше; но сегодня я радуюсь. Ведь теперь ты меня никогда не разлюбишь? Ответь мне, мой повелитель!
— Никогда. Никогда!
— Даже если тебя полюбят мем-лог, белые женщины одной с тобой крови? Ты ведь знаешь — я всегда смотрю на них, когда они выезжают на вечернюю прогулку: они такие красивые.
— Что из того? Я видел сотни воздушных шаров; но потом я увидел луну — и все воздушные шары померкли.
Амира захлопала в ладоши и засмеялась.
— Ты хорошо говоришь, — сказала она и добавила с царственным видом — Довольно. Я разрешаю тебе уйти — если ты хочешь.
Он не двинулся с места. Он сидел на низком красном лакированном ложе, в комнате, где, кроме сине-белой ткани, застилавшей пол, было еще несколько ковриков и целое собрание вышитых подушек и подушечек. У его ног сидела шестнадцатилетняя женщина, в которой для него почти целиком сосредоточилась вселенная. По всем правилам и законам должно было быть как раз наоборот, потому что он был англичанин, а она — дочь бедняка мусульманина: два года назад ее мать, оказавшись без средств к существованию, согласилась продать Амиру, как продала бы ее насильно самому Князю Тьмы, предложи он хорошую цену.