Рассказы ужасов

Он побежал, однако Дженин явно опережала его, уверенно и ловко избегая коварных ям. Затем она бросилась в сторону поля, и Лоренс последовал за ней, уже поняв, где находится конечный пункт ее маршрута. Дженин миновала мостик, возможно, смутно припомнив сказку, в которой говорилось, что приведения и духи не могут преодолевать водных преград.

Перебравшись на другую сторону, она снова триумфально рассмеялась. Теперь ее ничто не отделяло от густых зарослей, в которых она могла всю ночь скрываться от него. Лоренс промок до костей — как, впрочем, и она сама. Теперь наверняка подхватит воспаление легких, пронеслось в его мозгу.

— Дженин! — в отчаянии прокричал он. — Подожди меня!

— Слишком медлишь, слишком медлишь! — отозвалась женщина, но все же сделала мимолетную паузу. В небе полыхнула молния. В ее ярком свете он увидел, что Дженин, чуть приоткрыв рот, смотрит на него, в ее глазах промелькнуло некое слабое подобие зарождающегося пробуждения и узнавания. Мокрые волосы и рубашка плотно прилипли к голове и телу.

Тремя летящими прыжками Лоренс заскочил на мостик — он должен был настичь ее еще до того, как она бросится бежать дальше. Должен — он протянул к ней свою руку, но в этот момент словно чья-то злобная ладонь схватила его лодыжку; он почувствовал, что, невесомый, скользит по воздуху и в последний миг, уже приближаясь к земле, успел разглядеть в высокой густой траве просевшую и чуть покосившуюся плиту мраморного надгробия. Во всполохе новой молнии Лоренс даже разобрал буквы, проступившие на том самом месте, где он соскреб мох:

ДЖЕМЬЕ…

А затем он со всей силой ударился лбом о край каменной глыбы.

Когда на следующее утро пришла Триса, она увидела Дженин, сидящую на корточках на полу гостиной. Женщина была одета во все еще влажную ночную рубашку и тихонько напевала что-то над телом Лоренса, которое ей каким-то образом удалось дотащить до дома — его окровавленная голова покоилась у нее на коленях. В остывшем камине лежали полусгоревшие обломки шахматной доски, а на решетке валялись осколки разбитого стакана.

Когда девушка вошла, Дженин медленно подняла голову.

— Он не любил меня, — проговорила она таким хриплым голосом, что Триса едва поняла ее. — Я всегда была ему абсолютно безразлична. Как и все остальные женщины. Ему просто хотелось убивать. Убивать!

Это была в ее жизни последняя осмысленная фраза.

Энтони Бёрджес Фисгармония

В нашем новом (и очень маленьком) доме не нашлось места для пианино, хотя мои пальцы прямо-таки зудели от желания прикоснуться к клавишам.

— А почему бы тебе не взять какую-нибудь доску, — предложила жена, — обточить ее, чтобы она стала гладкой, а потом нарисовать на ней черные и белые клавиши? Тогда ты сможешь репетировать…

Ну да, конечно, можно и порепетировать, вот только кому нужна такая репетиция? Сидеть, играть себе и дожидаться, когда у нас наконец появится пианино?

Места действительно было маловато. Дом оказался очень маленьким, ну просто удушающе крохотным, но другого мы не нашли. Да и позволить себе не могли. Разумеется, и для пианино в нем нашлось бы место, если бы нас со всех сторон не зажимала вся эта тещина мебель и ее бесчисленные безделушки. Стоит мне пройти по дому, как отовсюду раздается перезвон неисчислимых фарфоровых собачек.

— Выкинь что-нибудь из этого, — посоветовал я жене. — Или продай. Тогда у нас появятся деньги на подержанное пианино. Да и в доме попросторнее будет.

Как выяснилось, слова мои были восприняты чуть ли не как богохульство. Продать бесценные вещи, которые принадлежали ее милой и дорогой матушке?! Ну как я могу быть таким бессердечным?

Но как-то однажды, когда жена была на работе (мне самому работать не разрешают, поскольку считается, что у меня неуравновешенная психика. Как сказали доктора, со мной что-то не в порядке, хотя они и не пояснили, что именно), так вот, когда жена была на работе, я взял большое блюдо — здоровенное фарфоровое блюдо, украшенное по краям фарфоровыми поросятами, поставил на него несколько фарфоровых собачек, эбенового слоника или, не знаю, что это там было, прибавил кое-что из севрского фарфора, сложил все это в просторную сумку и вместе со всем этим хозяйством сел на автобус, идущий в Чиппинг. Я знал, что там находится довольно грязный антикварный магазин — настолько замызганный, что ни одному уважающему себя американскому туристу (а все американские туристы отличаются очень высоким самоуважением) никогда не взбрело бы в голову переступить его порог. Наверное, именно поэтому мне никогда не доводилось видеть, чтобы кто-то когда-либо в него заходил. Но в тот серый, мерзкий день я все же вошел в этот магазин, где мне в нос сразу же ударил характерный затхлый запах старых вещей.