Рассказы веера

Самое удачное изображение было отправлено сестре Александре. Долго обдумывая, как составить дарственную надпись, Любовь Ивановна в результате решила показать некую небрежность и слово «графиня» заменить на «гр.». Вышло недурно: «Милой Сашеньке от гр. Л. Кушелевой-Безбородко. Париж, апрель, 1859».

...Поход к фотографу был из немногих случаев, когда Любовь Ивановна взяла с собой мужа. То и дело отправляясь на прогулку одна, она отговаривалась тем, что только самой, а не с чужой подсказкой можно по-настоящему познакомиться с городом. Григорий Александрович находил это резонным и с нетерпением ожидал вечера, когда они вдвоем уезжали в театр, на концерты или в гости к русским парижанам, знакомым графа, которые были рады увидеть новые лица.

Здесь Любовь Ивановна оставляла свою немногословность, была мила, общительна и быстро входила с едва знакомыми людьми в самые короткие отношения.

Везде складывалось впечатление, что графиня приезжала в Париж еще девицей, подолгу жила здесь с родителями, а потом и с первым мужем, о чем упоминалось вскользь и туманно. Граф про себя удивлялся той осведомленности, какую она выказывала. Где ему было догадаться, почему, как только они поселились в «Трех императорах», Любовь Ивановну дня три-четыре подряд навещала респектабельная дама преклонных лет, одевавшая не одно десятилетие самых заметных представителей парижского света. Приманенная внушительным гонораром модистка провела в графских апартаментах немало времени и была очень откровенна. В результате в кратчайший срок Любовь Ивановна стала не только обладательницей изысканных туалетов, но и выведала все тайны парижской жизни – как настоящей, так и недавнего прошлого.

– Ах, милая, – обращалась графиня где-нибудь в гостях к хозяйке дома, – мне недавно довелось проезжать мимо особняка герцогов Шуазель-Прасленов.

Все вспомнилось, хотя лет пятнадцать минуло! Тогда весь Париж, да что там – вся Франция говорила об этом страшном событии! Убить жену, потом убить себя... Бедная герцогиня Фанни! Ходят слухи, что она своей ревностью довела мужа до отчаяния. Но и он хорош! А их дочки – разве можно найти женихов после такой семейной истории!

Любовь Ивановна так и сыпала именами, датами, вспоминала примечательные события, причем совсем недавние, казалось, она никогда и не покидала берегов Сены.

Но главным ее коньком оставалась литература. Графиня обожала Жорж Санд, говорила, что мечтает познакомиться с этой знаменитостью и опуститься перед ней на колени: никто так глубоко не проникал в сердце женщины, не возвышал телесную любовь, не придавал ей черты святости.

– Я помню ее слова, – прикрыв глаза, патетически цитировала Любовь Ивановна. – «Следовало бы повесить всех женщин, опошляющих в глазах мужчин это самое значительное из всего созданного, божественное таинство, самый серьезный и возвышенный акт на земле»... Кажется так. И как верно! Но что же мы видим вокруг? – возмущенно продолжала она, и щеки ее розовели. – В свете так много женщин, которым нельзя верить, и, увы, огорченных, обманутых мужчин.

Слушатели с серьезным видом поддакивали гостье.

На вечера, которые устраивали Кушелевы-Безбородко, мечтали получить приглашение все: хотелось собственными глазами убедиться в неслыханных тратах, которые позволяет себе графская чета. Какие-то отзвуки этих поистине королевских приемов долетали и до Петербурга. Е.А. Штакеншнейдер записала в дневнике 21 июля 1858 года: «В Париже в один месяц они прожили сто тысяч рублей». Подсчет денег в чужом кармане вещь неблагодарная, но в данном случае извинительная. Тут чувствуется беспокойство о том, что при таких немыслимых расходах Петербург потеряет в лице Кушелева-Безбородко одного из самых щедрых своих благотворителей. «На графиню его, урожденную Кроль, надежда плоха: меценатство, может быть, в духе графа, но не графини».

* * *

Гости разъезжались, гасли огни в гостиной и зале, усталые слуги прибирали разворошенные комнаты, а хозяйка опять становилась сдержанной и как будто усталой.

Это была отличительная способность Любови Ивановны: меняться почти мгновенно, словно с нее спадала маска, обнажая лицо совсем другой женщины – знающей цену льстивым словам, поцелуям наскоро приобретенных приятельниц, бравурным звукам оркестра, которые втягивают в водоворот танца.

Чего же ей еще хотелось, теперь имеющей все? Самую малость. К примеру, завтра побыть наедине с Парижем, никому ничего не говоря, сесть в коляску и постараться осуществить свою давнюю мечту. Любовь Ивановна хотела найти в этом колдовском городе, который всех помнит и все хранит, следы прекрасной и несчастной Мари Дюплесси.

Она разыскала дом на бульваре Мадлен, где жил и умирал этот грешный ангел Парижа, долго смотрела на большие за чугунными узорчатыми балкончиками окна второго этажа. В проемах не было заметно ни штор, ни даже легких занавесок. Ясно, что там, наверху, холодно, темно и пусто.