Расссказы разных лет

Солнце подымалось надо мной всё выше, — и я вдруг понял, что убежал из дому, что поздно, что вот уже ждут меня в синагоге, цветные неверные стекла которой искажают солнечный день. Я увидел мужчин, прячущихся под желтоватыми молитвенными покрывалами — под этими лживыми знаками братства и равенства. Я увидел мужчин, наматывающих на голову и руки черные тесные ремешки; женщин, стоящих на своей половине, разобщенных с мужьями и братьями; и нетерпимые глаза моего целлулоидного законоучителя. Я услышал шум моления, напомнивший мне гоготание птичника.

Но я уже был далеко от них.

Весеннее солнце грело меня, легкий норд раскачивал лодку, воздух был напоён свежестью. Весь день я провел на море. Я ел круглый пухлый чурек с козьим сыром и запивал его водой из глиняного кувшина.

Город был весь передо мной. Он тянулся в гору от самого берега моря до горизонта, до неба. Я видел, на набережной белые полосы — это были ряды персидских лавок с рисом и сушеными фруктами. Я видел за ними большие дома европейских кварталов и одноэтажные домики, всё уменьшающиеся к вершине горы, и еще выше — лачуги, где жила беднота, и, наконец, кладбища. А над домами, лачугами, лавками, кладбищами высились минареты мечетей, золоченые купола церквей.

Я различал: вот сияет на солнце купол большого собора, вот минареты мечетей Шейх-Ибрагим и Молла-Ахмет, вот круглый купол Мектеб-мечети, — они, которые прежде так радовали мой взгляд и которые стали теперь ненавистны.

Я направил «Зарю» в другой конец бухты.

Здесь, вдоль длинных пристаней, стояли нефтеналивные суда. Желтые, красные, черные резервуары жались один к другому на берегу. Желтые, красные, черные трубы заводов росли из земли. Они поднимались к высокому небу, где обитали, как долго верил я, добрые и справедливые боги. Они врывались в беспредельную голубизну, упрямые, жесткие, и наполняли ее своим черным, клокочущим, грозным дымом, будто предвестием бурь.

1937 год

ЧЕРНЫЙ ПЛАТОК

1

Ограда была высокая, из серо-желтого тесаного известняка, с узкими скрипучими воротами, с железным молотком на калитке — для стука. Еще и теперь можно увидеть такие ограды в старых азербайджанских селениях.

Гаджи Гусейн, отец Саяры, хвастал, что ограда его простоит сотни лет, — ведь стоят сотни лет из такого же камня резные памятники на кладбище, на холме. Слушавшие одобрительно кивали в ответ, понимая, что побуждает Гаджи Гусейна гордиться своей оградой: это он сам возвел се вокруг своего владения, исхлестанного северным ветром с моря.

Много лет назад Гаджи Гусейн наследовал скудный надел земли на дальнем краю селения, и много лет копались в жалкой этой земле, томимые солнцем, под ударами ветра, нищие родственники и батраки, пока, наконец, вырос сад, огород, виноградник — на славу.

Хозяин стал продавать плоды земли и закапывать в землю серебряные, а затем и золотые монеты. Приумножив хозяйство, он, чтобы не растаскивали добро, навалил вокруг своего владения камни в рост человека, законопатил щели глиной и стеблями сухой верблюжьей колючки.

Аллах, как известно, к добру прибавляет добро. И по мере того как росло и крепло хозяйство Гаджи Гусейна, росла и крепла ограда, — всё больше богатства нужно было теперь уберечь от завистливых глаз и вороватых рук. К тому же ограда была угодна пророку. «Нищие да не глядят на богатства, которыми аллах одаряет избранников», — говорит пророк, и не следует нищих-вводить в искушение. Впрочем, даже в том случае, когда богач Ага Баба, живший напротив Гаджи Гусейна, надстроил на свой дом второй этаж, Гаджи Гусейн счел необходимым сделать выше свою ограду, дабы неповадно было соседу заглядывать в чужой двор. Ага Баба был богат и строптив, но даже он не обиделся за это на своего соседа, — ведь так велось издавна.

Внутри ограды стоял дом глухой стеной к улице. Здесь раздавался младенческий плач Саяры, здесь малютка Саяра покачивалась из стороны в сторону в деревянном ящике, колыбели. Толстое одеяло из лоскутков зимой и летом прикрывало ее. Если малютка была беспокойна, мать совала ей в рот тесто, завернутое в кисею, или подбавляла к молоку усыпляющий маковый сок.

Порой мать брала дочку на руки, тонким голосом напевала ей песни. В них говорилось про девочку, волосы которой черны; в них говорилось о воронах, прилетевших на крышу, о коршуне, разогнавшем воронов; в них говорилось о злом старике, за которого девочка выйдет замуж. Слов песни крошка Саяра не понимала и не запомнила, — мать умерла, когда девочке шел второй год, да и сама мать не смогла бы дважды пропеть песню одинаково. Но в ту пору, когда Саяра качалась в деревянном ящике, песнь матери, как маковый сок, усыпляла ее.