Расссказы разных лет

Игорь передал мой рассказ о Мухтаре. И хотя ни один из сидевших за длинным столом не знал, конечно, лодочника Мухтара, мне было стыдно и больно, точно я предал его.

— Правда это? — спросил директор.

Я молчал: это была правда.

Игорь был хитер и, видимо, научен кем-то из взрослых, быть может отцом, как вести себя и как отвечать на вопросы. Я наблюдал за ним. Куда-то исчез бледный худенький мальчик с опущенными глазами, щуплая фигурка в хорошо сшитом добротном костюме обрела уверенность, спокойствие. Я ощущал, что сидящие за столом сочувствуют Игорю, и еще больше смутился.

— Это он бросил тряпку в икону, чтобы доказать, что не боится бога, — закончил Игорь. — А я верю в бога, — это все знают. Я каждый день читаю молитвы. Пусть скажут батюшка и Павел Иванович.

Отец Александр торопливо закивал головой, Павел Иванович слегка наклонился.

— Мне кажется, ясно? — спросил директор, испытующе вглядываясь в окружающих. И так как никто не возражал, он продолжал: — В древности полагали, что богохульство наносит оскорбление богу. Это, конечно, не так, — мы живем в эпоху прогресса и понимаем, что бог превыше всех оскорблений. Но богохульство оскорбляет религиозное чувство верующих и, значит, нарушает закон нашего общества и государства. Вот в чем кроется преступность богохуления! По русскому праву оно карается, по степени умысла, до пятнадцати лет каторжных работ. Сурово смотрит на богохульство наш русский закон, и оно, конечно, не может быть терпимо в нашей гимназии.

Он пояснил, что прежде всего созвал на совет законоучителей гимназии: кому, как не им, должна подсказать совесть правильное решение в этом тягостном случае?

Я начинал понимать, что дело заварилось не шуточное.

И всё же я не мог скрыть улыбки, когда заговорил отец Александр. Он спотыкался, запутывался в словах своей речи. Он удивлялся, какой евреи странный народ — жалуются, что русские их обижают, а сами всегда рады русских обидеть. Вот и сейчас так получилось. Нехорошо. Еврейский мальчик должен быть тише воды, ниже травы. А вот подите же! А Игорь — мальчик богобоязненный, из хорошей русской семьи — вряд ли возьмет на душу свою столь тяжкий грех.

— Не могу точно сказать, — смутился вдруг добродушный отец Александр, — но скорее всего он, — кивнул он в мою сторону.

Потом взял слово «Казань». Он был уверен в моей вине. По его словам, я наклеветал на мусульман.

— А клеветник и богохул, по корану, родные братья, — сказал «Казань», поглядывая на меня своими злыми глазками.

Потом заговорил армянский священник. Он сказал, что я испорченный мальчик и что таких надо посылать в исправительные колонии.

Враг теснил меня, но надежда моя не угасала. Еще не высказались инспектор и справедливый Павел Иванович; еще не выступил в защиту мой единоверец Юлий Моисеевич, так ловко, по его рассказам, выручавший клиентов из безнадежных дел.

И вдруг он поднялся, Юлий Моисеевич! Он долго протирал пенсне и рылся в бумажках. Я ждал: сейчас этот хитрец распутает клубок обмана, рассеет темные тучи, сгустившиеся надо мной, и справедливость восторжествует.

— Был у древних евреев обычай.. — начал Юлий Моисеевич. — Когда приводили на суд богохула и свидетелю приходилось в точности повторить слова богохуления, судьи вставали с мест и в знак скорби раздирала свои одежды. Подобную скорбь ощутили сегодня мы все. «Бога своего не проклинай и против царя в народе твоем не злоречь», — так говорит еврейский закон.

Я почувствовал недоброе.

Юлий Моисеевич оглядел присутствующих и продолжал:

— По древнему закону евреев, проклинающий бога подвергается смерти — община должна забросать богохула камнями и труп должен быть вывешен напоказ и погребен с позором. Конечно, теперь не те времена — мы живем в России, — но до настоящего дня страшен для всех народов грех богохуления. И тяжело — об этом верно упомянул отец Александр — особенно тяжело, что совершил грех еврейский мальчик, набросив этим тень на весь еврейский народ. А ведь еврейский народ — народ богодавец, он почитает бога не меньше других. Для торжества справедливости виновный должен быть строго наказан.

Инспектор за всё время не вымолвил ни слова.

Один только Павел Иванович сказал в мою пользу. Он считал, что еще не доказано, кто в действительности кинул тряпку в икону. А если б и доказано было, что кинул я, следует отнестись ко мне снисходительно — ведь мне еще нет тринадцати лет, ко всему, при совершении проступка был старший мальчик Дубровский, не сделавший ничего, чтоб остановить меня. Павел Иванович напомнил, что я хорошо учусь и что это мой первый серьезный проступок.

Все слушали Павла Ивановича молча, но я видел, что с ним не соглашались. Я запомнил его голос, робкий и тонкий. Вскоре все стали перебивать Павла Ивановича. И одинокий голос его потонул в согласном хоре остальных голосов.

Всё стало ясным. Доказано было, что я, желая оскорбить бога и государство, бросил тряпку в святую икону. Усмотрен был факт богохуления. Подчеркнуто было, что я не выразил раскаяния, даже не признался в своем ужасном проступке.