Расссказы разных лет

И так случилось, что день, когда собиралась Варвара выписываться из больницы, совпал с днем выхода Лизы в коридор.

Они сидели друг против друга за столиком, в плетеных креслах, возле окна. Во время «тихого часа» — знали обе — Варваре оформят бумаги, выдадут вещи и — до свидания! И знакомое смешанное чувство тревожило Лизу: радость за выздоровление соседки и печаль расставания. А досады теперь друг на друга ни у Варвары, ни у Лизы не было, и хотелось каждой что-то сказать на прощание. Разговор у них, однако, не клеился: трудно идет разговор между людьми в час разлуки. Варвара смотрела в окно на деревья, Лиза уткнулась в газету.

— «Начался сев. Вышли в поле первые трактористы», — прочла Лиза вслух.

Варвара слушала и вдруг увидела стелющийся над проталинами пар, ощутила запах земли, сбросившей снег, услышала первый щебет вернувшихся в родные края птиц.

Когда Лиза кончила, заговорила Варвара, потому что слова сами рвались из ее сердца. Она торопилась, точно боялась, что не доскажет чего-то важного, и говорила быстрей обычного.

Только сейчас ощутила Варвара, что впервые видит Лизу не на койке. И она удивилась, что в сущности мало знает Лизу.

— Ты всё не скажешь мне, где отец, мать, — сказала она, вглядываясь в лицо девочки.

— Отец умер, мать вышла замуж, бросила меня, где-то всё ездит. Я писала ей — не отвечает. Что ей делать с такой, как я?

«Потому и молчала девочка о себе: стыдно ей было за свою мать, — поняла Варвара, пристальней вглядываясь в лицо Лизы. Впервые видела она в нем презрительное, гневное выражение, дышащее силой и правотой. — Злая мать, — мелькнуло вдруг у Варвары. — Мне бы такую птаху, я бы ни в жизнь ее от себя не отпустила».

Она представила, как стелила бы Лизе постель, кормила бы, приносила бы книги, как сидели бы они по вечерам дома вдвоем, у матовой лампы. И Лиза читала бы ей, объясняла. С каким вниманием слушала бы она Лизу! — ибо Лиза знала, как нужно жить, и всё у нее было правильно и понятно.

— Мне бы такую маму, как вы! — прервала ее мысли Лиза, и точно кто-то проник в самое сердце Варвары. Лицо ее изменилось, и Лиза не поняла перемены, вдруг устыдилась своей назойливости. Но она не рассталась со своей мыслью: Варвара жила правильной жизнью — трудилась, дралась за счастье людей, — можно ли не хотеть иметь такую мать. — Зачем вы плачете, тетя? — сказала Лиза, увидя слезу на щеке Варвары, и вдруг почувствовала слёзы у себя на щеках. — Вы здоровы уже, скоро выйдете на работу. А мне еще придется быть здесь до лета...

Тихий час окончился. Коридор стал оживать.

— Пора мне, — сказала Варвара, — пора!

Она подошла к Лизе, прижала ее к груди, поцеловала. Был ли то поцелуй матери? Сестры? Или, может быть, бабушки? — ибо летами годилась ей Лиза скорее во внучки, нежели в дочери. Об этом Варвара не думала, хоть и таилась в ее поцелуе тревога матери, ревность сестры, умиротворенная нежность бабушки. Но было в нем вместе нечто иное, и вдруг Варвара вспомнила: так расставалась она годы назад с Дусей. И странно: снова русые волосы, снова синие глаза. И ей вдруг почудилось, что подвиг, о котором она мечтала так долго, — впереди.

Весеннее солнце стояло высоко.

Варвара шла по коридору мимо горшков с зеленью, тянувшейся к солнцу, оборачивалась, улыбалась Лизе. Непривычную свежесть ощущала она в голове и горячее материнское чувство в своем сердце. Лиза, приподымаясь в плетеном кресле, махала ей рукой.

В вестибюле Варвара взглянула на себя в зеркало,

Высокая женщина в новом синем платье взглянула на нее. Лицо женщины имело землистый оттенок, какой бывает у людей, долго лишенных свежего воздуха; были на нем морщины. Темные волосы ее перебивались сединой. Это было лицо немолодой простой женщины, испытавшей жизненные невзгоды. Но глаза были молоды, полны надежды.

1939 год

ЛЕЧЕНИЕ РУКИ

Я не раз наблюдал за работой матроса Гуцая — любо было глядеть на этого молодца.

Он в момент выполнял любую команду тралмейстера. «Вира!» — едва успевал тот крикнуть своим хриплым простуженным голосом, а Гуцай — руками, ногами, крючьями — уже волочил через борт истекающее водой шпагатное тело упрямого трала. «Эй, трави!» — едва пролетало в воздухе, а Гуцай уже вываливал за борт пустую, обмякшую сеть. Он был первой рукой в счастливом почине и надежным резервом при неудаче.

Роста он был огромного и при этом красив. Белокурые волосы курчавились над его молодым, задорным лицом, глаза были быстрые, беспокойные. Он носил на макушке вязаную красную шапочку с помпоном, которую выменял, по его словам, не то у матроса с французского тралера, не то у земляка, севастопольца. Она приросла к его светлым кудрям, и среди кучки людей, воюющих с тралом, Гуцай выделялся как яркий цветок.

Однажды его подозвал к себе капитан и сказал:

— Мы тебя хотели списать с судна еще на берегу. Но, принимая во внимание...