Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Нет, для меня этого не было. Потом, понимаешь, задачи режиссера и актера совершенно разные. Мое дело было понять на птичьем языке, чего он хочет. Он не всегда мог это четко объяснить. Это счастье для актера, когда он может распахнуться и полностью довериться режиссеру. Я дважды в фильмах появляюсь обнаженным, и пошел на это с легкостью, потому что понимал, что просто так Сокуров ничего не делает. Вот это почти детское тельце парализованного человека, которого вынимают из ванной… Причем это был первый день съемок, все в шубах, в куртках, а я голый. Через неделю я потерял голос. Слава Богу, озвучивать надо было только через полгода.

Зон говорил нам: «Чем неудобнее актеру, тем лучше зрителю». Живые реакции, а не просто застывшая форма. У нас сейчас все больше застывшую форму играют.

– Профессия профессией, но художник еще и человек. Сальвадор Дали рассказывал, что, когда писал одну из первых своих картин, то заглянул в такую бездну, что чуть не сошел с ума. С тех пор он больше не рисковал. А вот ты, играя распад личности, безумие, не ощущал такой опасности?

– Слава Богу, нет. Вот в этом гениальность Станиславского. Одно слово у него есть, магическое «если бы». Это не я – Гитлер, а если бы я, Мозговой, был в этом возрасте, в этой стране, в этих условиях… Я должен ответить на тысячу «почему». Я все знаю про него изнутри, но это не я.

У людей, переживших инсульт, бывает так, что видит половина одного глаза и половина другого. Человек должен все время поворачивать голову, потому что иначе картина не составляется. К этому состоянию трудно привыкнуть, поэтому среди таких бедолаг так много суицидов. Ленин был именно в таком состоянии, и много чего в нем натворил.

– Значит, ты считаешь, что для актера, играющего безумие, не существует опасности самому впасть в безумие?

– Если режиссер додавит, загонит тебя в это состояние, то можно не выдержать. Но, вообще говоря, режиссер должен сделать фарватер: вот сюда нельзя и сюда нельзя – мель. Но дальше по фарватеру он отпускает актера в свободное плавание. Когда я все знаю, я раскрепощаюсь, и начинает работать подсознание.

Перевоплощение

– Трудно актеру переходить от одного такого характера к другому, но ведь роли к тому же и пластически совершенно разные. Не в одном ведь только гриме дело. Об этом в одном из интервью сказал Сергей Юрский: «То, что уничтожено в последние годы в искусстве, для меня осталось высшим достижением: перевоплощение. Я был восхищен, горд за профессию, когда смотрел фильм «Молох». Я разглядывал Мозгового, потому что он мой герой. Разглядывал почти с ужасом. Я искал черты Леонида Мозгового, который учился вместе с моей женой на курсе. И когда находил их, безумно радовался. Фильм «Молох», по-моему, одно из лучших явлений многих лет, а за последнее время самое лучшее. И актер Мозговой в нем невероятен».

– Юрский, несомненно, знает то, о чем говорил Зон: надо идти от себя, но как можно дальше. А у нас учат играть только себя в предлагаемых обстоятельствах. Но ведь это же не я, а он. Сокуров провоцировал меня на импровизации. В Чехове он сказал: «Скажите что-нибудь такое, чтобы партнер рассмеялся». И вдруг я в роли Чехова, глядя в окно, сказал: «А колбасы больше нет». Рассмеялся не только партнер, но и все на площадке. В 91-м году фраза звучала очень актуально.

– Благодаря перевоплощениям, тебя, небось, и на улицах не узнают.

– Не узнают. И я этому очень рад. Но вот у меня висит афиша Большого зала филармонии. Двадцать лет не приглашали, а теперь пригласили. Имя стало известным. А так, что такое слава, я не знаю. Денег не прибавилось. Ну, получил я, конечно, больше, чем получаю в Ленконцерте. Но кто-то пошутил, что получил я столько, сколько западные звезды тратят на такси.

– Ты продолжал ощущать уроки Зона, работая в кино?