Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Мать, отец и трое детей. По тем временам – нормально. Но жили бедно. Родители не умели наживать, у нас всегда были долги. У меня были брат и сестра. Сестренка и сейчас жива, я ее очень оберегаю, стараюсь ей быть и отцом, и братом. А вообще в семье были очень трудные отношения. Мне даже себе это трудно объяснить. Мать меня не особенно любила, не особенно жаловала и вся родня. Мои глаза всегда глядели в другую, чем у всех близких, сторону.

Я все время что-то выдумывал, что им казалось нелепым. Даже когда поступал в театральный институт, они отнеслись презрительно. Отец поспокойнее, понежнее. Он у меня вообще был тихий человек и больше других меня любил. А мать говорила: «Куда лезешь? Кому ты там нужен? Давай уж на фабрику – это наш уровень, наша территория».

– Они были фабричными людьми?

– Фабричные. Мать – ткачиха, отец – чистильщик машин. А я всю жизнь наводил в доме марафет, порядок. Мне казалось, что именно в чистоте – богатство быта. Если нет серванта – надо облагородить буфет, чтобы выглядел дорого. Я и кусочки хлеба заворачивал в фантики от чужих конфет, чтобы представить: это – мои шоколадки. В этом и есть богатство нищеты – фантазия, желание устроить вокруг себя красивую жизнью.

Марки и спичечные коробки я не собирал, это мне было неинтересно. Но собирал фантики, газетные кадры из фильмов. А если попадался журнал «Советский экран» – это был огромный капитал.

– Виктор, есть ли у актеров момент стыда при переходе в другой образ?

– А как же! Только наступает он у всех в разное время. У меня этот рубикон стыдливости, когда надо раздеться и войти в другую историю, в другую биографию, в другую шкуру, возник в счастливый период – у Петра Фоменко. После института он взял меня в Театр Комедии. Именно он меня раздел. И сделал это тонко, изящно и мудро… Он меня оголил, а я стыда почти и не почувствовал. Еще в армии, когда мечтал стать актером, я говорил: «Да я готов хоть в порнографическом ателье сняться, если это нужно, чтобы поступить в театральный вуз». В дембельском альбоме мой друг Цыганков написал мне: «Виктор, чтобы стать актером, не обязательно фотографироваться в порнографическом ателье». Он не понимал, что я имел в виду не порнуху, не голое тело, а то, что готов продать душу дьяволу ради этой профессии. Ведь мне все время внушалось: актерство – это грех, разврат, блядство, наркомания, порочный образ жизни. Я в это, правда, мало верил, потому что думал: «Да, я хочу стать актером, но я ведь – не порочный». Ничего, думаю, посмотрим, поглядим: не понравится – сбежим. И попал в руки Петра Фоменко. Он меня раздел, но мне не понадобилось фотографироваться для порно. Хотя стыд, бесстыдность, в хорошем смысле, я почувствовал.

Еще цепляло, когда критиковали, задевая глубоко личное. Это было горе. А сейчас мне и на это наплевать. Почему? Может быть, дело в профессии, может быть, в привычке. Или, возможно, уже настолько вжился в состояние, когда и не знаю, где играю, а где живу. И не жалею об этом. Ведь теперь меня трудно обидеть или оскорбить. Потому что слова «Я» и «профессия» меняю местами – «профессия» и «Я». Правда, сейчас тяжело, когда профессия предает и не дает накушаться.

– Отношения актерского «Я» и профессии подразумевает некую ответственность. А театр – игра. Если к тому же запутаны отношения между игрой и жизнью, придуманной и не придуманной, то где же ответственность?

– Ответственность и есть разумная игра. Я же не шизофреник, не больной человек. Это больной человек может не сознавать, что он делает, а я сознаю. Игра – это шизофрения, которой руководит разум. Я отдаю себе отчет, что за это люди заплатили деньги. И не дай мне Бог обидеть их. Я могу ввергнуть их в шок, вызвать замешательство, раздражение. Но – не оскорбить, не унизить. Это и есть ответственность.

– Искусству нужен допинг – женщины, алкоголь, езда на лошади?.. Или это только вопрос внутренних ресурсов?

– Допинг – только приправа. Основное – в самом человеке. Чтобы включиться в игру, мне допинг, чаще всего, не нужен.

– Случаются разные авторы, разные партнеры, разные режиссеры. А что питает постоянно?

– Вернемся к детству. Мне и там было тесно в своей оболочке, я должен был быть еще чем-то, еще кем-то. Может быть, в этом есть какая-то ненормальность, я не знаю.

– Быть может, чтобы нечто понять и почувствовать, надо выйти из собственной оболочки?