Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

Процесс теоретического осмысления групповой идеологии и поэтики обрел более или менее зримые очертания к 1925 году, когда был опубликован сборник «Госплан литературы», а в своих классических и завершенных формах предстал на суд читателей в 1929-м, в итоговом конструктивистском альманахе «Бизнес» и в некоторых материалах, тогда же появившихся в периодической печати. Вскоре ЛЦК, пережив под сильнейшим внешним давлением конвульсивные мутации, объявил о самороспуске и общей не ушел судьбы. Литературно-идеологические консорции (говоря в терминах теории Льва Гумилева) отныне были не ко двору. Если на короткое время отвлечься от непосредственной темы разговора, то нужно заметить, что решение окончательно устранить из советской литературы относительно независимые группировки (в большинстве своем политически лояльные) имело и некоторые не вполне очевидные следствия. Осознанная работа в области идеологии и эстетики на очень долгое время стала уделом катакомбных одиночек, а не артистических содружеств, внутри которых только и возможна выработка целостных программ. Одиночки, пусть даже плодотворно общавшиеся между собой, оказались способны на создание впечатляющих индивидуальных достижений. Но концептуальные теоретические открытия в той сфере, где формируются художественные идеологии и неизбежно возникает проблема общей идеологической ориентации, — эти открытия, как показывает опыт истории искусства, настоятельно требуют объединения усилий, группового, цехового поиска и непременной конкурентной проверки его результатов.

Следует подчеркнуть и другое, может быть, еще более важное обстоятельство. Официальный запрет на альтернативные (параллельные) платформы, идеологии и группы привел к болезненным трансформациям в сознании тех людей, которые не желали подчиняться господствующему порядку речи и зафиксированному в нем порядку надзора и наказания. Неприязнь к официозной идеологии (будь то политическая или эстетическая в самых вульгарных проявлениях последней) и к официозным формам групповых объединений вызвала к жизни тот характерный феномен, когда любая идеология, в том числе отчетливо сформулированная художественная программа, и любое основанное на общности концепций артистическое содружество с неизбежной для последнего цеховой семантикой стали восприниматься как нечто в фундаментальном смысле неподлинное, противопоказанное настоящему творцу. В запоздалом соответствии с псевдоромантическими доктринами (сами-то романтики, подобно всякой школе, являли как раз пример последовательной групповой работы) провозглашалось, что долг незапроданного Левиафану художника — это одинокое «моцартианское» творчество, не связанное в своем свободном самораскрытии ни с какими теоретическими ограничениями. Роль теории высокомерно преуменьшалась. Идеология же в мнимом и невольном созвучии с известными тезисами Маркса и Манхейма безоговорочно отождествлялась с ложным сознанием. Как правило, такой позиции сопутствовал тяжелый эстетический консерватизм и даже фундаментализм. Ретроградная тенденция эта была преодолена только в середине 50-х годов, с появлением в подземном слое русской культуры, там, где была сосредоточена основная художественная энергия эпохи, новых объединений поэтов и художников, вновь осознавших ценность совместной творческой и теоретической работы. Но вернемся к ЛЦК.

Советский литературный конструктивизм поставил во главу угла проблему организации и смысла. Это соответствовало рационалистическому пафосу эпохи, явившемуся ответом на глубокий структурный и организационный кризис, порожденный мировой войной. Мировая война, писал А. Богданов в предисловии к своей «Тектологии»[1], есть не что иное, как организационный кризис в мировом масштабе — следствие общественной стихийности человечества и анархии взаимных отношений между государственными организмами. Конструктивизм возник и как ответ на технологическую революцию 20-х годов, американизацию всех форм жизни, их рационалистическую проработку под знаком достижения максимальной целесообразности и комфорта.