Расстрелянный ветер

Васька так был гневен и потрясен, что по дороге не замечал, как сшибал кулаком большие глупые шишки татарника, укалывая руку. Он даже не заглянул домой к матери и сестрам. И только когда плоты двинулись в Зарайск, навстречу перекатам, которые нужно пройти осторожно и дружно, Васька чуть успокоился. Успокоился потому, что все плотогоны стояли на местах у рулевых весел, ожидая его команды; потому, что плоты вышли на широкий водный простор, и все слилось вместе: и небо и вода. Ветер бил в лицо, поломал горизонт, и казалось, воды нет — одно небо впереди.

А у человека, крепко держащего руль и кричащего другим бодрые рабочие команды: «Навались!», «Поворачивай!», «Прямо гляди!», — у человека на сердце грусть…

Все в Зарубине вышли на берег: и охотники, и рыбаки, и сезонники-лесорубы, и приезжие геологи — и все махали руками вслед плотогонам: «Счастливого пути!». Не было только среди них Глафиры…

У человека на сердце грусть… Неужели он проплывет мимо своей любви, мимо своего счастья… И останется Глафира одна ожидать его, готовясь к богатой свадьбе. Нет, он вернется, пусть со свадьбой придется подождать — он вернется! Он возьмет ее за руку, надменную и строгую, красивую и пока чужую, и поведет к людям, на простор, к шуму, и заставит ее хорошеть душой, и помогать всем в беде и в работе, делать других счастливыми.

Ах, Васька, Васька… Был ты веселый, отчаянный, а стал — злой… Кто знает: полюбишь ли ты Глафиру другой любовью, в которой не будет обиды и досады? Ведь не так уж много за эти дни изменилось. Просто человек загрустил… Все по-прежнему. Кого ты знаешь — они будут по-своему счастливы. Саминдалов и Майра поженятся, когда девушка станет совершеннолетней, будут они жить на лесозаводе. Авдотья бросит своего Савелия и приедет к Григорьеву — наконец-то он станет семьянином и заживет полной жизнью. У Жвакина перестанет болеть рука, и опять будет этот старик жить ремеслом, бродяжничая по тайге, гоняясь за длинным рублем. У Тони родится ребенок, и Коля еще больше привяжется к ней — их будет трое, и они станут еще сильнее и нежнее друг к другу… А ты…

Загрустил в этом мире, большом и малом, где жизнь и свобода сильнее любви, где хозяин тот, кто делает других счастливыми. У тебя только одна тревога: что будет дальше? Когда ты увидишь Глафиру? И как вы будете жить? Что делать? И, вообще, знаешь ли ты, что такое жизнь?

Магнитогорск — Челябинск

1957 г.

РАБОЧИЕ ЛЮДИ Повесть

АВАРИЯ

В семь часов пятнадцать минут августовского душного утра из раскаленной до гудения мартеновской печи, разворотив летку, хлынул с шестиметровой высоты тяжелый огненный поток жидкой стали. Сжигая воздух, щелкая по стенам брызгами-пулями, сталь густо хлестала, шлепалась о каменную кладку и опорные колонны громоподобно гудела, разливаясь по чугунным плитам рабочей площадки.

Желто-красные пламенные шары катились по воздуху в темь, озаряя холодные железные конструкции здания, подкрановые балки и фермы мартеновского цеха.

Заглушая крики и ругань растерявшихся сталеваров, огненный поток плавил чугунные плиты, вгрызался, вспухая, в землю, выгибал и скручивал рельсы, оглушительно взрывался у воды. Горячее пыльно-грязное облако заполнило цех, кипело и, шипя, обволакивало переплеты широких окон. Где-то в середине облака вспыхнуло пламя. Стало жарко, светло и красно, как на пожаре. Зарумянились на мгновенье металлические лестницы, свод, вспотевшие стекла, и сквозь шум, лязг и крики раздался тугой, тяжелый выхлоп, будто сама мартеновская печь обрушилась на пол, грозя сдвинуть стены и железные крепления. Потом стало темно и тихо.

— Прохлопали солнышко-то! — тяжело выдохнул сутуловатый сталевар Пыльников.

Мастер Байбардин, глотая горячий с пылью и паром воздух, гневно взмахнул рукой:

— Глупое солнце! — и выругался.

— И-ээ-ех! — стонал сквозь зубы маленький и тонкий Павлик Чайко, первый подручный, посматривая на двух молчащих помощников.

Из-под твердеющих краев побуревшей стали лениво поднимались клубы белого тяжелого дыма, слышался треск каменных плит и одинокие выстрелы мокрой земли.

Лопалась, разламывалась, сдвигалась и сама остывавшая черная сталь, издавая скрежет и лязг.

— Что ж, подойдем, теперь не страшно, — сказал Пыльников. — Ах ты, мать честная, ах ты…

Байбардин, заметив слезы на глазах остроносого Павлика Чайко, крякнул и, вытерев полные руки о суконную робу, подкрутил мокрые седые усы.

— Ничего, сынок, научишься сталь варить! — хлопнул он Чайко по плечу, подтолкнул вперед и грустно выговорил:

— А вот мой Васька не пошел в сталевары — в другом цеху легче!

Вздохнул и отошел, по-старчески пригнувшись. И было непонятно, к чему относится вздох: к тому ли, что его Васька не пошел в сталевары, или к тому, что произошла авария.