Расстрельные ночи

Откликнулся и товарищ Сталин — как почти все тираны, грешивший в юности стихотворством и потому особо пристрастный к литературе. Изобретатель термина «инженеры человеческих душ» разделил писателей по принципу политической зрелости, как в какой–нибудь овощной лавке, этак — на красных, розовых и белых. И предложил сгрудить тех, кто без червоточинки, для удобства в употреблении в одну организационную корзину — в «Общество развития русской культуры» или что–нибудь в таком роде, разумеется, под неусыпным надзором. В самом деле, куда приткнуть этих «надомников»? Когда нужно было зарегистрировать Всероссийский союз писателей, долго искали ему место и причислили в конце концов — к категории типографских рабочих.

Третий удар последовал в 1929‑м, с победой сталинской линии в партии. Закипела массовая обработка, проработка и переработка интеллигенции в идеологических кампаниях и всевозможных чистках. Независимые, критические голоса замолкали один за другим, как гаснут свечи на ветру. Партии требовались лишь подпевалы. И уже наметились контуры грандиозных расправ в костедробилках ГУЛАГа, они стали нарастать с каждым годом — и индивидуальные и коллективные.

Писательство стало зоной риска, с широким спектром опасностей и невзгод. Кому повезло умереть своей смертью, «вовремя умереть» — таких было немного. Поэт Иван Елагин, успевший бежать из СССР, писал:

Вот он — удостоенный за книжку
Званием народного врага,
Валится под лагерною вышкой
Доходягой на снега.
Господи, пошли нам долю лучшую,
Только я прошу тебя сперва,
Не забудь отнять у нас при случае
Авторские страшные права.

Смерть настигала не только в тюрьмах и лагерях. Убитые тайно, исчезнувшие бесследно. Гибли от лишений и нищеты, от болезней, при невозможности лечиться. Безумие. Самоубийство. Пьянство, отравление себя алкоголем — коварная анестезия от душевных мук. Укорачивали человеку жизнь и тем, что арестовывали его родных и близких. Губительным для многих оказалось изгнание, вынужденная эмиграция, лишение родной почвы и стихии языка.

Но и те писатели, что физически не пострадали, были репрессированы как художники. Годами работали в стол. Подвергались травле или, наоборот, замалчиванию. Отрекались от своих произведений, писали не то и не писали то, убивая в себе дар. Или вообще бросали опасную профессию, чтобы выжить.

Задохнувшиеся в атмосфере изоляции от внешнего мира, кастрации культуры, внутренней и внешней цензуры, невозможности говорить своим голосом и в полный голос. Замолчавшие, оболганные, надломившиеся и сломленные.

Репрессировали даже посмертно, и такое случалось, когда уже после кончины человека от болезни казнили его как писателя: изымали рукописи, уничтожали книги и имя упоминать запрещали. Даже классиков дореволюционной литературы кастрировали — печатали в урезанном виде, со лживыми комментариями.

Ненаписанные книги, пресеченные и искалеченные судьбы.

Сами же писатели и подстрекали власть к решительным действиям. «Партия слишком мало обращает внимания на литературный фронт, — дружелюбно ворчал в усы Максим Горький. — Это плохо. Всесоюзным педагогом является партия в лице ЦК. Или партия руководит литературой, или она не умеет руководить ею. Нужно, чтобы умела, нужно созвать «врагов» под одну крышу и убедить их в необходимости строгого единства».

Другой основоположник советской литературы — Владимир Маяковский — трубит:

Я хочу,
чтоб к штыку
      приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
О работе стихов,
от Политбюро,
Чтобы делал
доклады Сталин.

Вот и накликали, накаркали!

Четвертым ударом по литературе можно считать ее коллективизацию, когда в 1932‑м, после партийного постановления «О перестройке литературно–художественных организаций» были распущены все объединения писателей и эту разношерстную братию зачислили скопом в единый Союз советских писателей (ССП), с восторгом принятый большинством. Стройся в один колхоз! Ура! Так–то лучше — с надежной кремлевской «крышей» и «кормушкой».

Возникла управляемая литература — разделяй и властвуй. Началось казенное окаменение. Сколько драгоценного «вещества жизни» сгубили на бесконечных, ненужных митингах, собраниях, совещаниях, летучках, конференциях, съездах, слетах, чистках, проработках!

И знаменитый Первый съезд писателей, прошедший в атмосфере бравого оптимизма, взвинченной боевитости и эйфории, стал, по существу, съездом обреченных. Спустя много лет не самый худший представитель советской литературы Илья Эренбург писал: «Мое имя стояло на красной доске, и мы все думали, что в 1937 году, когда должен был по уставу собраться второй съезд писателей, у нас будет рай».

Минет всего три–четыре года после первого съезда, и каждый третий из его делегатов попадет за решетку.