Рассвет на закате

Тони остановился на полпути, и в свете блуждающей луны он казался еще более красивым и чувственным мужчиной, почти самым красивым.

— Он говорит, что в доме был кто-то еще, — сказала она.

Тони сжал губы.

— Я же говорил вам, — последовал терпеливый ответ, — что это почти преступление — оставлять этот дом незапертым. Теперь вы верите мне?

— Я полагаю, что да.

— Может быть, вам нужна собака. Не тот банный коврик, Господь свидетель, а кто-то поприличнее. Я достану вам кого-нибудь.

— Но я не уверена, что мне нужна собака.

— А что вам нужно, Элинор, чего вы хотите?

Внезапно оказалось, что его вопрос очень серьезен.

— Я не знаю! — ответила Элинор с тоской.

Он повернулся назад, протянув ей руки, а она была слишком усталой, слишком исстрадавшейся, слишком нуждающейся в человеческом сочувствии. Она оказалась не в силах сопротивляться и сделала шаг в его объятия. Руки сомкнулись вокруг нее, и он произнес, дыша в ее серебристо-пепельную макушку:

— Зато это знаю я. И я покажу тебе. Когда-нибудь.

Когда он отпустил ее, на его лице появилось самодовольное выражение.

— А теперь — быстро в кровать. Как вы сами сказали, в вашу собственную кровать. И в одиночестве. Утром увидимся.

Она подождала, пока рокот мотора «порше» не затихнет в темноте, и только тогда погасила свет на кухне. Затем на мгновение застыла в испещренных трепещущими тенями от листьев лучах луны, зажмурив глаза, вне себя от гнева на собственное поведение, на Тони, на весь мир.

Проклятье! Что с ней случилось? Она никогда не относилась к породе тех безвольных женщин, которые абсолютно не могут обойтись без мужской поддержки. Никогда. Даже в худшие времена. На самом же деле мужчины, которые встречались ей за все эти годы, даже побаивались ее. Принято считать, что девушки со Среднего Запада, живущие в маленьких городках, нуждаются в поддержке, по крайней мере, те, которые принадлежат к ее поколению. Она и сама говорила это.

И смеялась над собой. Так что же мучит ее теперь? Что бы это ни было, нужно забыть!

Утвердившись в благоразумном решении крепко стоять на собственных ногах, она прошла через холл; лунный свет проникал через высокое окно с витражами, отбрасывая рубиновые и сапфировые блики на пол. Затем поднялась по ступенькам, цепляясь за перила усталой рукой, и наконец достигла верхнего холла. Он был тихим, но его едва ли можно было назвать пустым.

Бентон Бонфорд стоял, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки, но лица его не было видно из-за полумрака, царившего в коридоре.

Его глубокий голос был мрачным, но спокойным:

— Когда вы говорили о себе, то забыли упомянуть о нем.

Вот так. Надо разбираться с обоими. Она огрызнулась:

— А с чего это я должна упоминать его?

— А с того, черт возьми, что я должен знать все правила, а не часть их.

Элинор почувствовала, что в ней растет волна гнева.

— Тогда, черт возьми, вот вам правило номер один: я сплю в своей кровати, Бентон, а вы — в вашей. Уяснили? Спокойной ночи.

Щелк — и ее дверь захлопнулась. Она замерла и прислушалась; кровь стучала в ее висках. Я вам не цыпленок! Она не станет вести себя, словно девственница из монастыря. Ей надо бороться, и эта борьба с Божьей помощью началась прямо сейчас.

Щелк — и его дверь захлопнулась.

И больше того — довольно отчетливо — клик! — сработал замок в его двери.

У нее отвисла челюсть. Кровь прилила к ее щекам, но пульсация в висках прекратилась. Не время. Она сказала:

— Ах ты… — и добавила коротенькое словцо, довольно грязное, которое приличные дамы обычно не употребляют.

Но, по крайней мере, она наконец-то добралась до постели.

Да, успехом это не назовешь. Но, во-первых, она жила здесь раньше него. Во-вторых, псиной все еще пахнет.

Она вздохнула, встала, снова открыла окно и на секунду выглянула наружу, вдыхая чистый, освежающе холодный воздух и надеясь, что ее мысли прояснятся и голова охладится. А когда она достаточно охладилась, то подумала, что весь остаток жизни ей предстоит безуспешно бороться с соплями, слезами, фырканьем и сопеньем, а также с постоянной краснотой глаз.

Один из ее глупых бигуди потерялся. Она сняла второй и бросила его на туалетный столик вместе с заколками. Заколки. О, Боги! Ну кто еще в наше время носит такие заколки? Может быть, ей лучше воткнуть их в стену, или покрыть их бронзовой краской, или сделать еще что-нибудь?

Глупость — вот как все это называется — и, между прочим, уже почти четыре утра.

Она вполне может спуститься вниз и заняться бельем. Нет, не может. До ее ушей донеслись щелканье двери, шарканье и невнятное бормотание мужского голоса:

— Вперед, Чарли, вперед, пошли, черт возьми.

Они вышли на лужайку под ее окном. Она виновато наблюдала за ними, чувствуя себя почти что шпионкой, но этот человек держал в своих руках ее будущее. И естественно, что даже самый маленький нюанс, который она сможет подметить, послужит очком в ее пользу.

Конечно, все, что она видела, был огромный пес, со счастливым видом семенящий взад-вперед, задирающий мохнатую лапу перед каждым стволом, и усталый мужчина в расстегнутой рубашке поверх выцветших джинсов, всматривающийся в звездное небо.