Рассвет над морем

— Я родилась в городе Лапалис, неподалеку от Виши…

— О! — сразу же нашелся земляк. — Это в департаменте Аллье? Я тоже из департамента Аллье. Лапалис от нас только в двух лье на север, по направлению к Виши!

Встреча с земляком сделала Жанну еще более близкой, и кружок вокруг нее сбился еще теснее.

— Девочкой я работала в прачках вместе с матерью, потом научилась гладить кружева — для буржуа, которые лечились в Виши на водах…

— О! — послышалось из толпы. — Моя сестра тоже работала утюгом, занимаясь кружевами. Только в Байоне, возле Сен-Себастьяно! Дьявольская морока: сожжешь все пальцы, а прихватишь кружево — штраф! Они чертовски дорогие, эти кружева! Сестра бросила это дело, ей не хватало заработанного даже на штраф…

— Я тоже только и мечтала, как бы развязаться с этими кружевами, — сказала Жанна, — но больше делать было нечего. И потому, когда мне одна русская барыня, московская купчиха, предложила стать у нее камеристкой, я тут же бросила свой утюг и пошла к ней в услужение.

— Прислугой тоже не легко, — подал реплику какой-то пожилой солдат, грустно поглядев на Жанну, — особенно у буржуа. Иветта, моя старшая дочка, и до сих пор работает прислугой в Бордо, у мадам Пижу, жены ювелира; плачет, бедняжка, горькими слезами…

Толпа сбилась еще тесней. Жизнь у всех находившихся здесь была на один лад, а схожесть биографий всегда сближает людей.

Жанна продолжала:

— Но кончился курортный сезон, и русская барыня собралась домой в Россию. Она предложила мне ехать с ней, и я, конечно, согласилась: куда мне было деваться? Мать моя к тому времени умерла, и я была одна на свете, сирота…

Пуалю понуро молчали: сирот среди них было довольно.

— В России я продолжала служить горничной, потом стала гувернанткой при маленьких детях, которых надо было учить французскому языку…

Жанна умолкла. Рассказывать ли дальше? Ведь в Россию она приехала в девятьсот пятом году, стала свидетельницей революции… и начала свой путь революционерки.

Но Жанна недолго колебалась. Может быть, с этого как раз и начнется ее агитационная деятельность? Есть ли аргументы более убедительные, чем собственный пример, чем картинка из собственной жизни?

И Жанна стала рассказывать. Водоворот революционных событий бросил и ее на баррикады. После поражения революции она сблизилась с рабочими кружками. Она продолжала обучать богатых детей французскому языку, а сама бегала в воскресную школу, организованную большевиками для рабочих. Жанна стала членом социал-демократической партии и примкнула к большевикам…

В этом месте рассказа по толпе солдат пробежал шелест:

— К большевикам… Большевики… Большевичка…

— Вы большевичка? — с любопытством спросил ее какой-то солдат.

Но Жанна не ответила на вопрос. Она и так слишком много сказала. Что она могла еще прибавить? Что она работала в подпольных большевистских организациях Петрограда и Москвы до октября семнадцатого года, а в октябре семнадцатого вместе с большевистскими рабочими дружинами дралась на баррикадах, что после победы Октября партия поручила ей вместе с другими французами-коммунистами организовать французскую коммунистическую группу в Москве? Что группа эта проводила работу среди солдат и офицеров французской военной миссии генерала Лаверня? Что благодаря деятельности этой группы удалось предотвратить несколько заговоров французской контрреволюции, которая через военную миссию поддерживала русских белогвардейцев?.. Этого Жанна рассказать уже не могла.

И потому, не отвечая на вопрос солдата, она только сказала:

— Когда я прослышала сейчас в Москве, что на юг пришла французская оккупационная армия, меня потянуло сюда, к родным людям. Может быть, я буду чем-нибудь полезна французским ребятам, заброшенным далеко от родной земли?..

Жанна, кончив, умолкла. Молчали и солдаты. Они притихли. Сладкая грусть охватила их сердца. Четыре года были они оторваны от родных очагов, четыре года сидели в окопах и проливали кровь неизвестно за что. А их семьи — сестры, жены, матери, — французские женщины тяжело переживали невзгоды военного лихолетья в тылу — в рабочих кварталах городов и в бедных крестьянских селениях… Гнетущая тоска давила их все эти четыре года проклятой войны. Теперь они брошены далеко на чужбину, опять воевать, опять неведомо за что. И теперь они так далеко от своих семей, что меркла уже и надежда когда-нибудь вернуться к ним — к детям, сестрам, женам, матерям — и услышать давно не слышанный родной голос французской женщины… И вдруг они услышали его! Французская женщина сидела среди них, ее мелодичный голое повествовал им о жизни, столь похожей на тысячи и десятки тысяч других… И от звука этого родного голоса становилось как-то уютно, хорошо на душе и тоска теряла свою горечь. Словно каждый услышал голос с далекой родины — голос сестры, невесты, матери…