Рассвет пламенеет

— За бугорком, — указал Рождественский, — вот в том направлении, почти рядом. Утром я был у Магуры. Она у нас очень внимательный и чуткий врач. Не имею претензий к санпункту. Добросовестно работают люди.

— Вы долго здесь не были, — заметил Киреев. — Только поэтому и делаете такой вывод.

— Я не понимаю, — удивился Рождественский.

— Ведет она себя слишком свободно.

— Странно! — сказал Рождественский. — ее уважают в батальоне… Но вы знакомы с ней лично, товарищ гвардии полковой комиссар?

— Нет, но сейчас познакомлюсь, — равнодушно сказал Киреев. — А насчет уважения… что-то уж слишком ее стали уважать некоторые солидные командиры. Безусловно, это их личное дело, но не по времени, не в пору вольница!

Рождественский вдруг смутился, как будто этот намек был адресован ему:

— Не верю, чтобы Тамара Сергеевна…

Киреев быстро взглянул на Рождественского.

— Как, как вы сказали?

Рождественский ответил решительно:

— Если до вас дошли какие-нибудь кривотолки — это просто сплетни. Не верю я, чтобы Тамара Сергеевна…

— А сколько ей лет, приблизительно хотя бы?

— Не приблизительно, а точно — двадцать семь лет.

Рождественскому показалось, что по лицу Киреева проскользнуло какое-то сомнение. Сняв пенсне и не спеша протирая стекла, он сказал грустно:

— А мне сорок семь. Значит, минус двадцать… Разница не велика. Она замужняя?

— Мужа убили гитлеровцы.

— На фронте?

— Он агрономом работал где-то около Вязьмы. Нет, не на фронте. Об этом Магура говорила, я помню…

— Магура, — в раздумье произнес Киреев. — Двадцать семь лет…

— Кажется, вам знакома эта фамилия? — спросил Рождественский.

— Нет, не знакома, — поспешно ответил Киреев. — Но вот имя и отчество… У меня была знакомая девушка, ее тоже звали Тамарой Сергеевной. С сорокового, нет, пожалуй, с сорок первого я ничего о ней не слышал. Возвращайтесь к себе, я хочу поговорить с этой Магурой с глазу на глаз.

«Странно, — подумал Рождественский, — что-то тут кроется…»

Он оглянулся вслед уходившему Кирееву и чуть не вскрикнул, осененный догадкой: «Знакомая девушка!.. Девушку звали Тамарой? А Магура — Тамара Сергеевна… И Сергей Платоныч. Вот здорово, если так!.. Неужели дочь?!».

V

На командном пункте батальона человек восемь солдат, знакомых и незнакомых Жене Холоду, сидели в сторонке от партбюро, заседавшего на КП.

Старший сержант Холод невесть для чего снял пилотку, переломил ее, сунул в карман, но затем достал, расправил, снова надел.

Некоторые из ожидавших своей очереди были в зеленых стальных касках, при полном вооружении и держались так, словно готовились к принятию торжественной присяги. Другие протягивали кубышки, коробки, кисеты — угощая друг друга; закурив и затянувшись дымом, солидно покашливали, расспрашивали: «У вас что нового? — Сидим, что же тут нового. — Боевой листок выпускаете? — А как же, каждую неделю. — Мы тоже. Только мы два раза в месяц. А кто у вас в роте рисует карикатуры?..»

Сидя по-узбекски и сложив на коленях руки, Холод угрюмо молчал, пока к нему не обратился сосед, немолодой сержант, ростом повыше Холода и поплотней в плечах, с голубыми ласковыми глазами. Он усмехнулся и сказал баском:

— Волнуетесь, замечаю, товарищ старший сержант?

— Ох… — не выдержав, вздохнул Холод. — Надо бы сказать — нет, не волнуюсь. Но боюсь, что неправду скажу, — волнуюсь. Такой момент…

— У меня у самого не то чтобы страх, а все же как-то в груди захолодело, — степенно продолжал сержант, благодушно посмеиваясь.

— Вот и у меня так же, — согласился Холод, — словно ледца за рубаху пустили… Неспокойно как-то…

Сержант снова усмехнулся, и в глазах его появилось самодовольное выражение, какое бывает у человека, когда он почувствует свое превосходство перед другим. Они оба помолчали несколько времени, потом сержант посоветовал доброжелательным голосом:

— Крепись, так будет лучше, пожалуй. Мой таков совет: голову держи повыше…Я вот о себе, к примеру, так сужу: что же это мне, в такое-то трудное время стоять на расстоянии от партии. У нас, в Курской-то области, сейчас — ого!.. горькая жизнь. В жестокой беде находится народ, в такой беде, что подумать страшно, сердце невозможно сдержать, чтобы оно без острой боли… Но я верю, что наша партия и советская власть никогда не примирится, не оставят они мою семью в неволе. И чтобы гитлеровцы топтали-то землю родную, а советский народ в рабство погнали? Никак партия не может примириться с таким положением. Ну, а я, значит, сидя в окопе, подумал-подумал: чего же мне находиться самому по себе? Кажется. В бою-то с врагом не отстаю же от других? И вспомнил двадцать четвертый год. А ты это время помнишь? Нет, ты этого никак не можешь помнить. Я о том, когда наш Ленин помер. Народищу тогда сколько поступило в партию! Тоже трудное время было. Всякие там иуды, — то левые, то правые, — пытались посягнуть на советскую власть, повернуть ее на свой лад. Значит, требовалось, чтобы побольше сплоченности в народе… чтоб все сознательные граждане потеснее круг нее… Вокруг-то нашей советской партии, понимаешь?