Рассвет пламенеет

Во мгле рассвета Рождественский заметил любопытного военного. Человек среднего роста, в серой измятой шинели, полукругом обходил площадку, неуклюже вышагивая в больших кирзовых сапогах. Рука его крепко вцепилась в санитарную сумку с красным крестом. Шапка-ушанка скрывала глаза незнакомца, но Рождественский почувствовал его пристальный взор. Приглядевшись, он понял, что это женщина, и отвернулся, смущенный. Кованые каблуки постукивали по каменному подъезду к погрузочной площадке у него за спиной, и его смешила любопытство неизвестной. Он уже двинулся вперед, чтобы уйти, но вдруг позади раздался радостный крик:

— Сашенька!

Он не успел обернуться: теплые сильные руки узлом охватили его шею.

Ощутив прикосновение увлажненного слезами лица, он узнал жену.

— Милый, схоронила же я тебя! О, казак мой родной!

— Да ты ли, Мария? — все еще не веря, прошептал комиссар, обнимая и целуя жену. — Голубка моя… Ну, дай же мне, дай на тебя поглядеть, Марийка…

— Боже мой, боже мой, Саша…

Она не могла оторвать свое пылающее лицо от горячей щеки мужа, позабыв обо всем, что окружало их, прильнув к нему, повисая у него на шее. Он заглянул ей в глаза, мерцающие теплотой и страданием.

— Как истосковался по тебе, родная…

Она молчала. Голова ее склонилась ему на плечо.

Рождественский с тревогой подумал: «Мария не решается сказать о чем-то тяжелом…»

Узнав комиссара, солдаты и офицеры, грустно покачивая головами, поспешно проходили дальше. Симонов стоял шагах в тридцати. Он старался казаться спокойным, но глаза его затуманились, лицо искривилось.

— Что с детьми, Мария? — настороженно спросил Рождественский.

Она зарыдала. «Все ясно», — подумал Симонов, чувствуя, как слезы жгут его глаза.

— Значит, — слегка побледнев, произнес Рождественский, — наши детки…

Нее не хватило сил прямо ответить мужу.

Словно очнувшись, она заговорила глухо:

— Анюта от простуды в дороге умерла. Я же с ними пешком все время!.. Яшу танки раздавили, было темно… Танки прошли и я не нашла его. Осталась только маленькая моя Леночка. Детскому дому отдала ее на попечение. И маму твою пристроила. Ох, казаки, казаки!.. Как мы страдаем… Порешила вот ввязываться надо и мне. Чего же выглядывать из-за угла на страшную жизнь. Какая-нибудь польза от меня будет. Определилась санитарной сестрой. Поспешаю рядом со всеми. — Она задохнулась, перевела дыхание. — Намереваюсь забежать в Алпатово. Анюта у меня там на станции осталась.

— В Алпатове?

— Да, Саша, в Алпатове похоронена. В ту пору, родной мой, я была словно потерянная, себя не помню. Ни капельки слез не нашлось, чтобы оплакать дочурку нашу. Даже могилки ее не знаю.

— Разве Анюту не сама ты похоронила?

— Не могла я. Мы все бежали… Боже мой, это был страшный сон. И у меня не было сил, чтобы самой, Саша…

— Мужайся, моя родная, — сказал он, когда жена несколько успокоилась. Он взял ее руки, погладил огрубевшие пальцы.

Мария покачала головой.

— Нет, Сашенька, смягчить эту боль нечем. Потерять двоих выхоженных, выращенных деток!.. Да мыслимое ли это дело, чтобы чем-то утешиться?

— Но Яша жив, Мария! Сейчас он в Ищерской, у рыжего Федора. Тот будто усыновил его…

На краю площадки Симонов увидел полкового комиссара Киреева. Симонов поспешил ему навстречу, вскидывая руку к ушанке, но Киреев тихо предупредил:

— Не надо…

Он снял пенсне, протирая стеклышки, кивком указал на Марию:

— Уж не жена ли Рождественского?

— Так точно…

— Радуетесь, а в сторонке стоите?

— Сразу же неудобно как-то…

— А я не посчитаюсь… Почему же для своих — и неудобно? — Он сделал два шага вперед, но неожиданно остановился. — Симонов, давайте команду к погрузке!

— Есть — подавать команду к погрузке! — Симонов подошел поближе. — Разрешите спросить: какой маршрут?

— Орджоникидзе.

— Орджоникидзе, — повторил Симонов в раздумье. — Значит, против огня да бурь!

Обрадованная, вся просветленная при мысли о близкой встрече с сыном, Мария говорила:

— Может быть, все обойдется. Разве так только у нас? Нужно пережить тяжелую эту годину, Саша.

— Где ты Леночку оставила? — спросил Рождественский.

— В Кизляре. И мама там… Боюсь, что увезли их на Астрахань, не найти потом.

Киреев подошел сзади, поздоровался.

Рождественский отступил на шаг.

— Разрешите представить, товарищ гвардии полковой комиссар: моя жена…

— Буду счастлив, — мягко произнес Киреев. Взял руку смущенной Марии, посмотрел в большие заплаканные глаза. — Я очень рад вас видеть, очень!.. Позвольте вопрос: вы не пожелали бы перейти в нашу дивизию? У нас ограничено время, чтобы осуществить это сейчас же, но решайте. О вашем переводе я мог бы поставить вопрос перед командованием.

— А разве это можно? — живо спросила она.

— Надеюсь, командование решит этот вопрос положительно.

— Я и в вашей дивизии нашла бы себе дело, — сказала Мария. — Ведь верно же, Саша?

— Соглашайся, — торопливо ответил Рождественский. — Соглашайся… Нам долго не придется ждать… Тогда вместе бы…

— Хорошо, решайте у начальства.

Киреев поклонился, подал Марии руку. Она ответила крепким мужским пожатием.

— Запишите воинскую часть вашей жены, — сказал Киреев.