Рассвет пламенеет

— Не смею обременять вас. Последний вопрос. Как рассказал генерал Макензен, танковая армия целеустремлена в Алхан-Чуртскую долину. Читаете ли вы значительными те укрепрайоны русских, которые расположены между Тереком и Сунженскими хребтами?

— Да, считаю. Но русские укрепрайоны будут превосходно обработаны с воздуха.

— С вашего позволения и от вашего имени, что передать немецкому народу?

Растопыренными пальцами Клейст обхватил подбородок. Развалившись в кресле, он принял позу грозного повелителя:

— Машина пущена! Остановить ее теперь уже никто не сможет. Впереди остался не очень длинный путь, — цепь мелких, порой малоприятных событий. Мы скоро, очень скоро придем к великому финалу в этой войне с богатой Россией!

IX

Уже прокричали первые петухи, когда группа офицеров дивизии Василенко въехала на трехтонке в город Орджоникидзе. Стоя в кузове, широко расставив ноги, Рождественский придерживался за граликсовый верх машины. Рядом с ним — офицеры связи от каждого полка и батальона. Начштаба Беляев сидел рядом с шофером в кабине.

— В городе осадное положение, — козырнув, сказал патруль-офицер, задержавший машину. — Слышите, что делается на окраине? Я прошу оставить грузовик, ночью автомашинам нельзя…

Рождественский склонился за борт машины, вслушиваясь в тихий говор Беляева. Патруль-офицер продолжал:

— Наконец вы прибыли! Тут ждут вас, ох и ждут! Положение… сами понимаете.

Грузовик все же пришлось оставить.

Черным провалом между домов дальше двинулись пешком. Где-то за Тереком, на окраине города, непрерывно рвались снаряды, посылаемые противником вслепую со стороны Гизеля.

Нигде ни огонька, ни струйки света.

В штабе их встретил дежурный офицер и сразу же исчез в темном коридоре. Его помощник поинтересовался:

— Не устали в дороге? Не задремали?

— Скажите-ка лучше, противник далеко от Орджоникидзе? — спросил Рождественский.

— Тринадцатая танковая скапливается на окраинах Гизеля. Его благородие полковник Кюн и ночью горожан будит. Свинство, честное слово! Бьет по жилым кварталам, стариков да ребят калечит.

Вернувшись, дежурный сказал:

— Очень вовремя! Ваш командир корпуса хотел уже уходить. Запотоцкий, — обратился он к своему помощнику, — отведите товарищей в дом 17. Пусть отдохнут до рассвета.

Когда они очутились на улице, Запотоцкий сказал, обращаясь к Рождественскому:

— Сами убедитесь, как тут приходится работать. А командарм ни за что не желает переносить командный пункт поглубже в тыл. Дьявольская обстановка…

— А мы к вам прямо с курорта, — насмешливо ответил Рождественский. — Что же вы пугаете «новичков»? так, чего доброго, мы можем драпануть обратно.

— Мы не отпустим, пожалуй, — усмехнулся Запотоцкий. — Ждали ваш корпус, как в засуху дождя.

Откуда-то из-за окраины, словно дальний гром, докатилась артиллерийская канонада, сливаясь в общий, нарастающий гул выстрелов и взрывов.

— И часто этак? — спросил Рождественский.

— За ночь в третий раз. Вторую ночь громыхает.

— А что же авиация?

— Сегодня днем в столовую бомба угодила. Там обедали как раз. Что было с людьми, объяснять не приходится.

Всей гурьбой, человек в двенадцать, они поднялись на третий этаж.

— Электричество можете жечь сколько угодно, — сказал Запотоцкий. — Окна занавешены. Здесь жила семья какого-то полковника — эвакуирована. А хозяевами осталось гарнизонное начальство. Желаю спокойного сна.

— Товарищ капитан, а как же с нашей девушкой, что в Ищерской осталась? — спросил старший адъютант Мельников, когда они остались одни.

— Неладно с ней получилось, — сказал Рождественский. — Киреев дал указание ей и радисту выходить из Ищерской. Прохор, мой знакомый, их выведет, а нас нет…

— Лена разыщет нас, это уж так, — уверенно заявил Рычков. — Она от своих не отстанет.

— Разыщет, конечно, — сказал и Рождественский и подумал: «Если удачно перейдет фронт».

Полчаса спустя Рождественский бесшумно шагал по толстому ковру, разостланному на полу огромной комнаты. Затем остановился у большого старинного зеркала, взглянув не свое отражение, поморщился. «Ну, что?» — мысленно спросил он себя, разглядывая впалые, чисто выбритые щеки и потускневшие, подернутые грустью, глубоко провалившиеся глаза. Почти вплотную прильнув к холодному стеклу, касаясь его высоким лбом, пощупал волосы над висками. «Видишь… седина пошла!». Тихонько свистнул сквозь зубы и отошел, пристыженный мыслью о том, что вот он как будто любовался собой.

С первого дня войны, как только Рождественский был призван в армию, он испытывал непрерывное чувство тоски по семье. Все время мечтал, все время страстно хотел увидеть жену и детей. И вот с Марией встретились, наконец, но он нашел своему чувству только частичную разрядку.

…Внезапно послышалась частая, неритмичная стрельба зениток. Выключив свет, Рождественский приподнял занавес из байкового одеяла. До его слуха донесся отдаленный гуд самолетов. Где-то в ночи надрывались тревожные паровозные гудки.