Рассвет пламенеет

— Отрыли бы!

— Симонов хотел казаться равнодушным, но Метелев видел, как верхняя губа его дрогнула и крепко сжались кулаки. Комбат силился смягчить выражение своего лица, но оно против его желания осталось хмурым и жестким.

— На рассвете батальон поднимаем в атаку, — сказал Симонов. — Теперь-то мы уже не новички! Кое-чему уже научились. Будем выдавливать оккупантов из каждой траншеи, из каждого окопа!

В землянку спустился Рождественский и остановился, прислонившись к стене за спиной Симонова, не нарушая тишины.

— Я созвал вас, — продолжал Симонов, — чтобы предупредить, как важно обращать внимание на мелочи. Мелочи! Когда мы пренебрегаем мелочами, наши потери удваиваются! Я уже говорил? Хватили вперед километр-два, запыхались — и не обращаете внимания на устройство надежных укрытий и не удосуживаетесь взглянуть, а что же делается во взводах! Младший лейтенант Пантелеев окопался до пояса. Встал он на колени, а его широченная грудь, как мишень! А вот если вдруг танки? Подумайте, товарищ старший лейтенант, какое месиво осталось бы от вашего взводного? Что же это, я спрашиваю вас, Метелев, беспечность или незнание военного дела? Или и то и другое? А станковый пулемет почему поставили в центре расположения роты? Опять-таки, разве не замечали, что он мог вести только фронтальный огонь! А если потребуется фланкирующий? На флангах что у вас, трехлинейки?

— У меня был один станковый. Я должен был поставить его поближе к себе. По флангам — ручные.

— А второй станковый?! — с удивлением спросил Симонов.

— Тогда он не был в строю.

— Почему?

Симонов обвел взором присутствующих, будто хочет спросить: «Вы слышите? Во время боя в третьей роте вдруг станковый пулемет вышел из строя!».

— Почему, я спрашиваю у вас, товарищ старший лейтенант? Новый станковый пулемет! И об этом вы мне говорите только сейчас.

Всегда спокойный Метелев порывисто, почти запальчиво ответил:

— Для исправления потребовался один час.

— Один час! — Симонов привычным жестом схватился за бок. — Новенькому станковому пулемету потребовалось вдруг исправление! Час бездействия грозного оружия! И это во время боя! Вы утратили чувство ответственности, Метелев!

Рождественский не знал всех причин, из-за которых комбат обрушил свой гнев на Метелева. Это был исполнительный и опытный офицер. Быть может, именно поэтому Симонов и раздражался, что халатность была допущена лучшим ротным командиром. Из темного прохода раздался голос:

— Товарищ гвардии майор, вас вызывает комдив.

— Где комдив? — живо отозвался Симоненко.

— Он ожидает у телефона.

Возвратясь в землянку, Симонов приказал Петелину остаться, и как только ушли командиры и политруки рот, обошел вокруг стола и сел рядом с комиссаром.

— Вот что, брат, — усиленно куря, заговорил он, обращаясь к Петелину, — тебе следует кое-что написать. Садись к столу, вот лист бумаги, пиши!

— Что писать-то? — недоуменно спросил Петелин, уставившись на Симонова большими удивленными глазами.

— Пиши о том, как ты дошел до жизни такой: очертя голову кинулся на паршивую автороту противника. Пиши. Только пока не подписывайся.

— Это мы можем, — невесело усмехнувшись, сказал Петелин. — На чье имя рапорт?

— Не рапорт — объяснение пиши.

— Как же писать?

— Пиши по-своему. В конце я скажу, что дописать.

Молча наблюдавший за ними Рождественский подумал: «Значит, подполковник не волен самолично решать вопрос о действиях нашей первой роты».

Симонов бросил цигарку, носком сапога втоптал ее в землю.

— Комдив сдержал свое обещание, комиссар. Он приказал майору Булату расследовать это дело. Ткаченко поручено…

— Почему же все-таки нет этого Ткаченко, если ему поручено? — спросил Рождественский, слыхавший об этом еще днем.

— Не знаю, — помедлив, ответил Симонов, — как бы там ни было, задача наша — правильно осветить вопрос.

Закончив писать, Петелин повернулся лицом к Симонову.

— Я ничего не скрываю — виновен, пожалуйста, пусть зовут в трибунал! — тихо, но горячо произнес он. — Получайте — готово! — Он порывисто вскочил, задевая головой брезентовый потолок, поправил ремень, одернул гимнастерку. — Читайте, подпишу… рука не дрогнет.

— Ох ты, смело как! Вот, читаю… Н-ну, теперь допиши, что я скажу. Садись! Пиши: командиром батальона мне было приказано занять оборону, отработать огневые ячейки. Эти мероприятия произвести с сохранением полной тишины.

— Правильно, пишу.

— Дальше. Но как нам следовало поступить при встрече с противником, — ясной установки не было.

— Я этого написать не могу, — снова резко вскочил Петелин.

Рождественский посмотрел на взволнованное лицо Петелина. Потом он скосил взгляд в сторону Симонова; комбат сидел, навалясь грудью на походный столик, и тяжело дышал. В землянке стояла такая тишина, что Рождественский слышал, как тикали его наручные часы.

— Не будешь писать? — угрюмо спросил Симонов.

— Не насилуйте совесть мою, — проговорил Петелин, схватившись за ворот гимнастерки, словно он сдавливал ему горло. — Не буду!

После долгой паузы неожиданно спокойно Симонов сказал:

— Ступай в роту!

Оставшись вдвоем, он посмотрел на Рождественского, рассерженно задвигал бровями.