Рассвет в декабре

Наша бедность долгое время не была еще голодом, а только долгим, неотступным, сосущим недоеданием, мучением уличным морозом и комнатным стылым холодом и, главное, мучением унижением, какое у нас сейчас едва ли кто и поймет. Голодный и оборванный в толпе других голодных и оборванных чувствует не больше неловкости, чем голый в бане. А подросток в уродливо обтрепанном пальтишке, подросток — с его великим самолюбием и гордостью, с его жаждой быть красивым, талантливым, смелым, вызывать восхищение и любовь, подобно героям его возлюбленных книг, — пробираясь среди благополучной уличной толпы, чувствует себя, как будто с солнечного берега коралловой голубой лагуны мечтаний его вдруг вытолкнули в стылую слякоть булыжной мостовой Большого проспекта, Петроградской стороны.

Он совершенно не заметил, как перешагнул границу — перестал отвечать, говорить вслух и только лихорадочно горячо силился кому-то… вероятно самому себе, что-то доказать, объяснить.

Он давно уже совсем замолчал, только тяжело дышал, а ему казалось, что он очень отчетливо рассказывает, ведет за собой по знакомой до последних мелочей улице, по которой он сам не ходил очень давно.

Уходя в полубред как бы отъединенного от окружающей действительности, неуправляемого сознания, он перестал слышать, почти оглох. ЗДЕСЬ оглох, в комнате, но в то же время ясно слышал что-то ТАМ… На улице над дверью, он помнил, висели на железной штанге, поперек тротуара, над головами прохожих, громадные карманные часы, годные для великана. Тут, после уличного шума, воздух был полон тихой таинственной жизни, звуком тиканья сотен одновременно бегущих часов. Точно в волшебной траве стрекотало, звенело бесчисленное множество кузнечиков! Чуть слышно, мелко и торопливо семенили толпы карманных часов. Стены были покрыты резными ящиками и ящичками с циферблатами, они звонко, неутомимо, не в лад щелкали, размахивая медными дисками, длинные узкие футляры в человеческий рост стояли на полу, медленно, степенно размахивали, цокая за стеклом, длиннющими маятниками. Все, перестукиваясь наперегонки, раскачивалось взад-вперед на этих чудесных живых стенах, куда-то бежало. И торопливее всех метались туда-назад кружочки на коротеньких стебельках под раскрашенными домиками часов-кукушек с чешуйчатыми еловыми шишками гирек…

Этот, когда-то так поразивший его чудесный мир часового магазина сразу напомнил, что оттуда можно перейти на другую сторону, немного наискосок через перекресток улицы… Да, это он помнил так же ясно: тут было так тесно от ламп, что приходилось осторожно, стараясь ничего не зацепить, пробираться узкими проходами по дорожкам между их рядами. Это похоже было на оранжерею каких-то ламповых растений, цветов, лиан и кактусов, грибов, разросшихся в тропических джунглях. Сверху свисали громоздкие люстры со множеством отростков и веточек, лампы, распустившиеся зонтичными разноцветными абажурами, целая аллея зарослей: молодые деревца с тонкими стволами, со светящимися шелковыми кронами. Так же как тень обыкновенного дерева спасает, укрывает от солнца, эти чудесные деревца света спасают от темноты, думает он, но странно, что тут же все время почему-то бегут, непрестанно мерно тикая, торопливо стрекочут в своей неустанной погоне за ускользающим временем часы, целые стада часов, и, наконец, раздается первый легкий и звонкий удар заигравших курантов, и не успевает он замереть в воздухе, его нагоняет бой соседних часов, — все пространство заполняется беспорядочным гулом, разноголосым звоном десятков больших и маленьких часов, они бьют тягучими медленными ударами, поют тревожными медными голосами, и мало-помалу начинают возникать непросохшие после дождя, блестящие сложенные крылья двух коленопреклоненных ангелов, возникает ощущение высоты над землей и зловещие звоны чуждого мира: перекликающийся с разных концов над крышами притихшего старого города колокольный бой башенных часов, сливающийся с нарастающей болью в груди. Поднять бы тревогу, дать знать: «Она тут! Она уже пришла!» — но пошевелиться позвать он не может…