Растление великой империи

Находясь в силу своего редакторского положения в одном из эпицентров эмигрантской литературы, я в течение вот уже доброго десятка лет с грустью наблюдаю, как многие, и чаще всего действительно одаренные поэты и прозаики иронического направления, стоит им только заговорить о себе, мгновенно теряют всяческое чувство юмора, всерьез возвеличивая собственную персону до размеров исторической величины.

Помнится, один из таких авторов, едва затеяв выпустить первый номер сверхиронического журнала, портфель которого, как, впрочем, и всю редакцию, он носил у себя за пазухой, первым делом обзавелся именными бланками и конвертами с указанием существовавшей только в его воображении своей высокой должности, чужого телефона и придуманного им самим адреса, а затем, сразу же после выхода первого номера сего убогого детища, вел на страницах уважаемой русской газеты переписку с несуществующими читателями. Журнал, разумеется, загнулся так же бесславно, как и начался, и только остатки конвертов и бланков напоминают теперь неудачливому редактору о его титанической попытке.

Другой, последовательно иронически высмеивая все и зся вокруг себя, никогда не упустит случая помянуть, что является составителем многочисленных антологий и альманахов, которых, к сожалению, никто в мире никогда, ни при какой погоде не читал и видом не видывал.

Третий, не мыслящий для себя высказаться всерьез даже о погоде, вот уже несколько лет во всех предисловиях и послесловиях к своим, кстати сказать, в высшей степени талантливым сочинениям, рассказывает обалдевшим читателям о своем легендарном единоборстве с советской системой, выставившей против нашего уважаемого автора весь свой пропагандистский и карательный аппарат с целым автопарком КГБ в придачу.

Четвертый завзятый иронист, правда, из наиболее бездарных, в одном из своих радиовыступлений эпически оповещает доверчивых слушателей, что в СССР его замечательные сочинения входили в «золотой фонд» советской литературы. Причем предусмотрительно не сообщает, в какой именно — в тот, в котором числятся Фадеев с Бубенновым и Бабаевским, или в тот, где помещаются Булгаков с Платоновым и Зощенко. Если в первый, то, прямо скажем, не завидуем. Если во второй, то, скажем еще прямее, сомневаемся.

Пятый, не упустивший случая, чтобы поиронизировать даже над родной матерью, не упускает ни малейшего случая напомнить читателю и слушателю о своей — увы! — единственной публикации в журнале, где из эмигрантских писателей печатался «только Набоков».

Шестой, заявивший себя чуть ли не основоположником и теоретиком иронического творчества и искусства «как игры», печатно и устно поливает угрюмой бранью своего коллегу из противоположного литературного лагеря, не гнушаясь штампами, будто взятыми напрокат из «Вечерней Москвы» или «Голоса Родины», а его бойкая супруга доверительно делится с аудиторией Сахаровских слушаний в Копенгагене воспоминаниями, как ее великий супруг делал в Советском Союзе «историю».

И чем больше я задумываюсь теперь над этим парадоксальным феноменом, тем чаще вспоминаю мир недоброй памяти московской коммунальной кухни, с которой, к несчастью, была связана. У большинства из нас довольно значительная часть сознательной жизни. Вспоминаю, и всплывают передо мной многочисленные физиономий» несметного числа «Мариван» и «Кузмичей» с печатью вечного презрения ко всему окружающему на желчных от несварения или животной злобы лицах: все на свете дерьмо, кроме меня!

Вот они, незабываемые родоначальники нашей современной иронии! Для них тоже не существовало в мире ничего, что не заслуживало бы осмеяния или издевки, за исключением их самих. Они тоже представляли жизнь «искусством игры»: плюнуть в суп соседу, прибить соседские же калоши вершковыми гвоздями к полу, настрочить «куда следует» анонимку на ненавистного сожителя по квартире. Они с такой же гордостью носили на лацканах затасканных жилетов знаки отличия, вроде эмалевых поделок «Осоавиахима» и МОПРа.

Подытоживая написанное, мне хотелось бы обратиться к уважаемым авторам нашей иронической литературы: дорогие мои, стряхните же, наконец, со своих ног прах канувших в ваше прошлое замоскворецких и василеостровских коммуналок! Поменьше «звериной серьезности» по отношению к самим себе, побольше иронии при самооценке и самоанализе! И тогда, уверяю вас, ваши читатели станут читать вас с еще большим удовольствием, а главное, с большим доверием к иронии. Даже такие, как я, которые не считают, что наш кровавый мир вообще располагает к какой-либо иронии.

¹⁹⁸⁶

Пушкин для меня