Растревоженный эфир

— Хочу переставить мебель. — Китти поставила кресло, отступила на несколько футов, критически оглядела результаты своего труда. — Надоела мне эта комната. — Она вновь подняла кресло, передвинула его к другому окну. Арчер молча наблюдал, как Китти дважды пересекла гостиную, чтобы переставить приставной столик и лампу. Она наклонилась, чтобы выдернуть штепсель из стенной розетки, и с трудом выпрямилась, тяжело дыша.

— Тебе нельзя перенапрягаться, дорогая. — Арчеру не нравилось напряженное лицо Китти. Она его словно не замечала, металась по гостиной, задевая столы и кресла. Слова Арчера остались без ответа. Она словно его не услышала.

— Я попросил телефонную компанию отключить наш номер, — попытался Арчер вновь привлечь к себе внимание. — Эти бандиты больше не будут тебя пугать.

— Это хорошо. — Китти, морщась, опустилась на колени, чтобы воткнуть штепсель в новую розетку.

Арчер все смотрел на нее. Когда она в таком настроении, думал он, разговаривать с ней бесполезно. Он уже направился в кабинет, но у двери предпринял последнюю попытку:

— Китти, дорогая, я бы хотел, чтобы ты оставила нашу гостиную в покое. Я думаю, она и так прекрасно выглядит.

Китти несла ширму, чтобы поставить ее за кресло.

— Тебе есть чем заняться?

— Да.

— Тогда, пожалуйста, занимайся своими делами и позволь мне заняться моими. — Китти говорила резко, раздраженно, не глядя на мужа, продолжая возиться с ширмой. Арчер пожал плечами и прошел в кабинет, закрыв за собой дверь.

В кабинете еще стоял аромат духов Нэнси, и Арчер решил не раскуривать трубку, чтобы задержать его еще на несколько мгновений. По другую сторону двери Китти продолжала двигать мебель. До Арчера долетали нервные, резкие звуки, словно Китти хваталась за слишком тяжелые вещи и рывками переставляла их с места на место.

Арчер сел за стол, положил перед собой несколько листов бумаги. На этот раз он решил обойтись без пишущей машинки. Текст-то предстояло писать очень личный, идущий из души, поэтому хотелось исключить промежуточные, механические звенья между рукой и бумагой. Карандаш — лучший посредник.

«Дамы и господа», — написал он. Поднял карандаш, закрыл глаза, попытался представить себе зал в «Сент-Реджисе» сегодня вечером, участников собрания. Безусловно, среди прочих там будут дамы и господа. А также воры, плагиаторы, сплетники, коммунисты, некоммунисты, антикоммунисты, фашисты, нимфоманки, пьяницы, педерасты и несколько человек, которым самое место в дурдоме, о чем, собственно, знали все остальные. Все они будут сидеть в зале, ожидая, что их убедят… в чем? Многие из них с радостью стояли бы в стороне и наблюдали, как других артистов обрекают на смерть. Объединяло их только одно: они все работали на радио, телевидении, в театре.

Арчер открыл глаза. Подчеркнул написанные слова «Дамы и господа». Для усиления.

Затем он вновь начал писать, сначала медленно, потом быстрее, по мере того как выстраивались в систему аргументы, которые ему хотелось донести до слушателей.

«Оглядывая сидящих передо мной людей, — писал он, представляя себя на сцене переполненного зала, — я не могу уйти от одного вопроса: а чем отличаются собравшиеся в этом зале от всех остальных? Здесь собралась более или менее типичная группа американцев, поэтому наши мнения и убеждения во многом разнятся. Я вижу перед собой представителей всего политического спектра и убежден, что во время избирательной кампании у каждого кандидата найдутся сторонники среди сегодняшних моих слушателей и зрителей. Здесь есть коммунисты и есть фашисты, хотя я надеюсь, что число и первых, и вторых минимально, здесь есть демократы, республиканцы, социалисты, сторонники сухого закона и единого налога. Различия видны невооруженным глазом. Нам же предстоит определить, что нас объединяет, почему мы собрались в этом зале».

Из гостиной донесся приглушенный скрип. Арчер нахмурился, подумав о Китти, передвигающей с места на место тяжелую мебель. Он перечитал написанное: вроде бы излишне высокопарно. Арчер решил, что вступление надо свести к минимуму, сразу перейдя к темам, которые он хотел затронуть, а писать надо не речь, а тезисы и обращаться к ним по мере необходимости.

«Наша связь, — написал он, — все артисты. Та же профессия, что у Мелвилла. Дузе. Станиславского. Примеры репрессий других времен. Достоевский. Лоренс. Непристойная брань. Другие причины. Возмездие. Гюго. Публикации из ссылки. Сейчас хуже. Концепция абсолютного наказания…»

Писал он медленно, аккуратно, понятным почерком, нумеруя основные разделы будущего выступления римскими цифрами, подразделы — латинскими буквами, более мелкие части — арабскими цифрами. Точно так же в далеком прошлом он готовился к лекциям по истории, когда, сидя в такой же тихой комнатке, писал: «Причины французской революции. I. Литература. А) Руссо, его влияние. Б) Вольтер. II. Экономика. А) Роскошь двора. Б) Чрезмерные налоги…»