Растревоженный эфир

— Я сказал, что приготовил к сегодняшнему выступлению речь, — Арчер возвысил голос, — но произносить ее я не буду. Похоже, что все пришедшие сюда знают, что надо делать. Я — нет. Я только нащупываю путь. Мне неизвестно, что делать дальше. Я не уверен, что принятые сегодня решения и наши дальнейшие действия принесут какую-то пользу. Меня раздирают сомнения, а в нынешние времена вас, возможно, не заинтересует мнение сомневающегося. Но кое в чем я совершенно уверен, и вот об этом я хочу сказать вам прежде всего. Начну я с того, что мне известно об участниках моей программы, попавших на мушку «Блупринт». Это Манфред Покорны, Элис Уэллер, Стенли Атлас, Френсис Матеруэлл и Виктор Эррес. — Когда Арчер произносил имена и фамилии этих людей, ему казалось, что рядом с ними прошла вся его жизнь, что он пленник этих имен и ему никуда от них не деться. — Поскольку все они люди творческие… — Арчер решил, что вопрос принципиальный, так что нет смысла говорить о Покорны в прошедшем времени, — самый важный элемент — качество их работы. И здесь у меня нет никаких сомнений. Я проработал с ними несколько лет и ответственно заявляю, что играли они хорошо, а иногда просто блестяще (Элис. Искренен ли он в отношении Элис, и не оспорят ли его мнение?). Поскольку на мне лежала ответственность за постановку программы, я, естественно, предпочитал выбирать исполнителей исходя из одного-единственного критерия — их таланта. До недавнего времени в этой стране никакие другие критерии в расчет просто не принимались, и я уверен, что не стоило нам ничего менять. Некоторые из величайших произведений искусства созданы величайшими мерзавцами. Люди творческие в большинстве своем отличаются от основной массы граждан в любом обществе, и их поведение зачастую не укладывается в законы и моральные нормы эпохи, в которой они жили и творили. Однако я не слышал требований закрасить фрески Сикстинской капеллы по причине слухов о неординарной сексуальной ориентации Микеланджело. И вроде бы никто не требовал сжечь стихотворения Франсуа Виньона только потому, что его жизнь оборвалась на эшафоте, как у обыкновенного грабителя. И никто не требует запретить публикацию романов Достоевского, который признался в изнасиловании десятилетней девочки. — Арчер на мгновение закрыл глаза, вспомнив желтоватые листы бумаги, исписанные его аккуратным почерком, и Китти, рвущую их с криком: «Интеллигенты! Господи, смеяться хочется над такими интеллигентами…» Хотелось бы знать, о чем Китти думает сейчас, сидя в последнем ряду. — Должны ли мы строже судить наших современников только потому, что они — живые люди? Есть ли смысл в том, чтобы затыкать рты будущим Достоевским и Виньонам из-за их политических убеждений? Я понимаю, что, наверное, не стоит поминать великие имена, обращаясь к тем, что пишет мыльные оперы и играет в них. Но дело-то в принципе, а он один на всех. То ли волей случая, то ли по чьему-то замыслу карлики от искусства вынуждены идти в бой, чтобы спасать гигантов.

На обращенных к нему лицах Арчер видел обиду, злость, оскорбленное достоинство, но продолжал, чувствуя, как уходит волнение:

— И нам не становится легче от того, что среди тех, кого мы сегодня должны защищать, есть люди, которые сами безжалостно топчут всех, чьи мнения и поступки они не одобряют, которые, по большому счету, провоцируют действия, предпринимаемые против нас, которые вооружают конкретными фактами цензоров и погромщиков, которые много сделали ради того, чтобы создать в нашей стране атмосферу терпимости к репрессиям. Многие из вас, я знаю, не верят этому и презирают меня за то, что я говорю. Я сам долгое время в это не верил, но теперь вынужден поверить, потому что из-за этих людей меня ждет очень неопределенное и малоприятное будущее. Многие из вас считают себя невинными и гонимыми. Вы гонимые, да, но отнюдь не невинные.

Женщина в широкополой черной шляпке поднялась в середине зала, надела шубу, вышла в центральный проход и, громко стуча каблучками, направилась к двери. Арчер продолжил лишь после того, как она вышла.