Растревоженный эфир

— А теперь послушай меня, — отчеканил Арчер. — Я больше не хочу тебя видеть. Но ты олицетворяешь собой пятнадцать лет моей жизни. Ты, Китти, Нэнси… Джейн. Треть моей жизни. Я не смогу признать, что заблуждался все эти годы. Мне придется заставить себя запомнить тебя другим, каким ты казался мне все это время. Экстраординарным человеком, образцом для подражания. И, ради собственного блага, что бы ты ни сделал, я не могу поверить, что весь твой потенциал растрачен впустую. Сегодня, — Арчер говорил медленно, каждое слово давалось ему с трудом, он не сводил глаз с лица Вика, на котором застыла вымученная улыбка, — сегодня мне пришлось заняться мучительной переоценкой ценностей. Я выяснил, что мне есть за что платить, и теперь расплачиваюсь за долгие годы наивности, невежества и лени. Я расплачиваюсь за все те годы, в течение которых стеснялся заглянуть в свою душу, проанализировать, что там творится. Вик, займись сегодня тем же, проанализируй, что ты делаешь, что собираешься делать. Намерен ли ты еще дальше уйти от того великолепного парня, каким был пятнадцать лет тому назад, или все-таки постараешься вновь им стать? Потому что сейчас от тебя один вред. Ты гниешь изнутри и заражаешь своей болезнью всех, кто контактирует с тобой. И это хуже всего. Ты эксплуатируешь людей, их душевные порывы, их благородство, их стремление к торжеству справедливости, чтобы потом предать их. Точно так же нацисты эксплуатировали самые отвратительные черты человеческого характера — жестокость и жадность, чтобы потом предать тех, кто пошел за ними. Каждый порядочный человек в этой стране смотрит на тебя с подозрением. Задумайся над этим. Ты этого хочешь? Или уже поздно что-то изменить?

— Покайтесь, грешники, — ответил Вик, — потому что все так делают в самых лучших домах. Мне тебя очень жаль. Ты изо всех сил стараешься убедить себя, что я злодей, а у тебя ничего не получается. Потому что ты не можешь не спросить себя: а зачем он это делает? Что получит за это сам Вик Эррес? Я разбогатею? Нет. Я теряю все, и тебе это известно, но мне плевать. Я жду медалей, премий, почестей? — Вик саркастически рассмеялся. — Мне повезет, если через шесть месяцев я не окажусь за решеткой. Чего я хочу? Власти? — Вик улыбнулся. — Много власти будет у коммунистов в этой стране в ближайшие десять, а то и двадцать лет? Я жажду мести? За что? Сколько я себя помню, Америка всегда плюхалась ко мне в постель, раздвигала ноги и говорила: «Давай, парень, делай со мной то же, что и всегда». Ты думаешь, что я хочу за это мстить? — Он зло рассмеялся. — Поэтому и нет покоя в твоей душе. Ты просто не можешь заставить себя взглянуть правде в глаза. Я делаю все это не для себя, потому что у меня и так все есть, а ради ста миллионов бедных, измученных, кричащих от боли, замордованных, запуганных дебилов… — Взмахом руки он словно обвел весь город, от которого его отделяли стены больницы, всю страну. — Я их презираю, но я чувствую, что несу за них ответственность, я хочу, чтобы они жили чуть счастливее и умерли чуть позже. В этом заключается мое злодейство, и, возможно, меня за это повесят, но тебе избавиться от него не удастся, оно, как бактерия, поселилось в твоем желудке. И в конце концов отравит тебя, потому что переварить его ты не сможешь.

Арчер мрачно смотрел на Вика, его лицо словно заволокло туманом. Добродетель, думал он, все уверены в собственной добродетели. Вик, Хатт, Сандлер, Матеруэлл. Палачи инквизиции также не сомневались в собственной добродетели, пытая огнем, вдыхая запах горелой плоти, вырывая груди и яйца. Их идея добра всегда была выше криков грешников и хруста костей, они мучили тело ради спасения души, дыбой вербовали новых рекрутов для небес, уверенные в собственной правоте, невозмутимые, глухие к мольбам, безразличные к агонии страждущих, ни на йоту не сомневающиеся, что в своих залитых кровью подземельях они служат ангелам. Только ангелы меняются. А инквизиторы всегда остаются прежними. На их лицах всегда играет улыбка всезнания, они не знают жалости, их уже трудно назвать людьми, но они всегда вооружены и всегда готовы сражаться. Иногда они терпят поражение, иногда берут верх, но не могут остановиться, их жизнь — борьба…